Её тень скользнула по пыльной площади, растворяясь в толпе. А я стоял, сжимая тряпицу, и чувствовал, как в висках стучит:
Турнир.
Шанс.
Смерть.
На площади уже собирался народ — крики, смех, звон монет. Где-то впереди ржали кони и звякало оружие.
Я прижал тряпицу к ране, стиснув зубы от жгучей боли. Холст мгновенно пропитался кровью, став липким и тяжелым. Пришлось рвать подол рубахи, чтобы затянуть повязку потуже — грубая ткань врезалась в тело, но кровь постепенно перестала сочиться.
Я одернул рубаху, глубоко вдохнул и сделал шаг вперёд — к своей судьбе.
Шаг к славе.
Или к гибели.
Глава 2 Кровь на снегу
Турнирная поляна бурлила, словно растревоженный муравейник под сапогом.
Княжеские дружинники в звенящих кольчугах, отполированных до зеркального блеска, перебрасывались похабными шутками. Боярские сынки в расшитых золотом кафтанах похаживали с напускной важностью, бренча дорогими перстнями по эфесам мечей.
А я.
В рваной рубахе, подпоясанной грубой веревкой, с обрывками волчьей шкуры на плечах – жалкое подобие доспеха. Босые ноги вязли в грязи, оставшейся после утреннего дождя.
– Смотрите-ка, Ольхович-выродок соизволил явиться!
Голос – жирный, пропитанный спесью – раздался справа. Боярский отпрыск, пухлый, как тесто на опаре, с лицом, покрытым прыщами, тыкал в мою сторону коротким пальцем.
Злобный смех.
Плевок, с мерзким звуком шлёпнувшийся у моих ног, смешавшись с грязью.
– И на кой чёрт ты здесь, смердячий? – другой, постарше, с выбритым затылком и сальным взглядом, склонился в седле. – Турнир для воинов, а не для бродяг.
Я молчал.
Но пальцы уже сжимали рукоять меча.
Кровь в висках стучала.
"Ольховичи не бегут."
"Ольховичи бьются."
Внезапно толпа расступилась.
– Довольно!
Голос резанул воздух, как клинок.
Велена.
Она стояла впереди всех, прямая, как меч. В руках – кожаный доспех, простой, но крепкий.
– Одевайся, – бросила она мне. – Князь не любит, когда его подданные дерутся, как псы.
Её глаза метнули искры в сторону боярских сынков.
– Даже если они того заслуживают.
Толпа затихла.
Глашатай протрубил начало турнира, его голос раскатился над площадью:
— По воле князя да начинаются боевые потехи! Кто силу свою покажет — милость обретёт, кто струсит — позор навеки!
Молодые бояре выстроились в ряд, сверкая доспехами. Для них — это забава. Для меня — единственный шанс вырваться из дерьма, в котором я увяз.
— Ты что, решил позориться? — раздался хриплый голос за моей спиной.
Передо мной встал рослый детина в новенькой кольчуге — сын воеводы Добрыни, знатный выродок с лицом, как у заплывшего кабана. Его губы растянулись в оскале, обнажив кривые желтые зубы.
— Твой род — отребье. Ты даже меч держать не умеешь! — он демонстративно потряс своим клинком, дорогим, с позолоченным эфесом.
Толпа загудела, засмеялась. Где-то впереди хихикнули боярские дочки, прикрывая рты рукавами.
Но я уже видел его слабости.
"Левша. Слишком уверен в себе. Бьёт с размаху, как пьяный хулиган в кабаке."
Я резко сбросил меч на землю. Металл звякнул о камни.
— Может, побьёмся без оружия? — мои пальцы сами собой сжались в кулаки, ногти впились в ладони. — Или боярские сынки только сталину доверяют?
Толпа аахнула. Добрынич побагровел, жилы на шее надулись, как канаты.
— Ха! Да я тебя одним пальцем! — он сорвал с себя кольчугу, обнажив торс, покрытый жиром и редкими волосами. — Я тебя в три удара уложу, щенок!
Правил не было.
Никакого оружия.
Только кулаки.
И клокочущая ненависть.
Он ринулся на меня с рёвом, как медведь на рогатину.
Первый удар – в голову.
Свист кулака разрезал воздух в сантиметре от моего виска. Я едва успел рвануть головой в сторону, почувствовав, как ледяной ветер удара обжигает кожу.
Второй – в корпус.
Я успел подставить согнутые локти, но сила удара швырнула меня назад, будто пинок взбешённого коня. Пятки прочертили борозды в снегу, прежде чем я рухнул на одно колено.
— Один! – взревела толпа, как стая голодных волков, учуявших кровь.
Медный привкус заполнил рот. Я сплюнул алую струйку на белый снег, где она растекалась багровым узором.
Но я уже видел его слабость.
Самоуверенность.
Нетерпение.
Жажда зрелища.
Когда он замахнулся для решающего, третьего удара, я рванул вперёд, как стрела, выпущенная из тугой тетивы.
Локоть – точно в кадык.
Колено – со всей силы в пах.
Ребро ладони – по гортани.
Хруст.
Его задушенный вопль разорвал воздух. Он захрипел, глаза полезли на лоб, а из разбитого носа хлынула алая фонтана, заливая рот, подбородок, грудь.
Толпа замерла, словно поражённая громом.
Тишина.
Потом — взрыв.
— Он… он побил Добрынича?!
— Да он даже не бил по-настоящему! Это же читерство!
Но я уже не слушал.
В глазах князя, сидевшего на возвышении, мелькнул холодный интерес.
А в тени ворот, едва заметная, стояла девушка с мечом.
Велена.
Её губы шевельнулись, и я уловил шёпот, который не должен был услышать:
— Интересно…
Я стоял над поверженным врагом, дрожа от ярости и адреналина.
Впервые за этот проклятый день…
Я почувствовал себя живым.
Тишину разорвал новый вызов, прозвучавший как удар топора по льду.
— Не думал, что Ольховичи ещё умеют драться! — голос, грубый как наждак, прокатился по площади, заставляя толпу замерть на мгновение.
Из первого ряда зрителей вышел настоящий зверь в человечьей шкуре. Не изнеженный боярский щенок — а воин, выкованный в настоящих битвах. Его плечи напоминали дубовые коряги, руки — переплетённые корни векового дерева. Каждый шрам на его лице рассказывал свою кровавую историю.
Он сбросил потрёпанный плащ, обнажив торс, покрытый синеватыми татуировками старых дружин. За поясом — два кривых ножа, их лезвия тускло блестели, словно лизанные языками пламени.
— Лука, — бросил он, вращая плечами с хрустом разминаемых суставов. — Бывший дружинник княжеской дружины. Посмотрим, на что способен последний Ольхович.
Толпа взорвалась гулом, как растревоженный улей. В воздухе повис резкий запах:
Кислый пот страха
Медная кровь
Дым от факелов
Лука плюнул под ноги, слюна смешалась с грязью. Его глаза — две узкие щели — буравили меня взглядом, выискивая слабости.
— Ну что, щенок? — оскалился он, обнажая три золотых зуба среди почерневших. — Покажи, чему тебя учил твой папашка перед тем, как сдох в канаве!
Толпа ахнула. Даже князь приподнял бровь.
Но я уже видел его игру.
Правая нога чуть коротит — старая рана
Левый кулак сжат туже — значит бьёт им реже, но сильнее
Глаза бегают — ищет слабину.
Я сбросил остатки рубахи, обнажив жилистое тело, покрытое свежими и старыми шрамами.
— Ольховичи, — прохрипел я, — никогда не умирают первыми.
Лука зарычал, как медведь, и рванул вперёд, поднимая тучи пыли.
Неожиданный рывок – и его кулак, тяжёлый, как кузнечный молот, врезался мне в живот. Воздух вырвался из лёгких со свистом, я согнулся пополам, но устоял, впившись пальцами в его запястье.
Второй удар прилетел в челюсть.
Мир взорвался белым светом. Звон в ушах. Кровь на языке. Но я не упал – лишь отшатнулся, чувствуя, как земля плывёт под ногами.
— Ну же, щенок! Где твоя ярость? – Лука оскалился, брызгая слюной. Его лицо, искажённое звериной усмешкой, плыло перед глазами.
Я сплюнул кровь, алую, густую, и почувствовал, как адреналин закипает в жилах, сжигая боль, превращая страх в ярость.
Ответил ударом.
Прямо в солнечное сплетение.
