Огонечек для ледяного герцога (СИ) - Славина Элен

— Санклоу не бросают своих! — крикнула я в ответ, и мы бросились друг к другу в объятия. Короткие, сильные. Пахнущие дымом, страхом и безумным, ликующим облегчением.

Где-то снаружи раздался истошный, яростный крик Сибиллы.

— Это ещё не конец, Фростхарт! Это только начало!

Затем послышался звук отъезжающей кареты, топот копыт — её личная охрана, видимо, вырывала её из боя.

Я выглянула в дверь. Бой затихал. Стражники Сибиллы, оставшись без командующей, отступали, прикрываясь щитами. Люди Талориана не преследовали их. Они просто стояли, охраняя периметр, как и приказывали.

Посреди растоптанного, залитого кровью снега стоял он.

Мой Талориан.

Его плащ был порван, на щеке алела свежая царапина. Он дышал тяжело, пар вырывался из его груди белыми клубами. В руке он сжимал окровавленный меч.

Он обернулся, его взгляд нашёл меня в дверном проёме.

Талориан медленно поднял руку с мечом и воткнул клинок в землю у своих ног. Жест был ясным и символичным. Бой окончен. Земля отстояна.

И тогда я позволила себе выдохнуть. Позволила спине прислониться к косяку двери, позволила ногам подкоситься.

Вокруг был хаос, боль, страх. Но дом стоял. Мы все были живы.

Мы отстояли его. Пока что.

Я снова посмотрела на своего любимого ледяного герцога и замерла. Мое сердце на миг остановилось от того, что я увидела. Талориан лежал на снегу… и не шевелился.

Глава 39

Ты… живой!

Мир сузился до точки. До его тела, неподвижно лежащего на растоптанном, кровавом снегу. Всё остальное — крики, стоны, возгласы его людей, хлопающая на ветру дверь дома — исчезло, стало глухим, далёким фоном.

— Нет! Только не это! Не сейчас, — не своим голосом прокричала я, а получилось, что прошептала.

Какой-то внутренний щелчок, и я уже мчусь через двор, не чувствуя под ногами земли. Сердце колотится где-то в горле, перекрывая дыхание. Я падаю на колени рядом с ним, снег мгновенно пропитывает холодной влагой мою одежду, но мне всё равно.

— Талориан! — мои пальцы лихорадочно ищут пульс на его шее. Он есть. Слабый, неровный, но есть. Из-под тёмной ткани его плаща на мою ладонь сочится тёплая, липкая кровь. Рана на плече, глубокая, коварная.

«Жив. Жив. Жив».

Словно заклинание, стучит в висках.

Я поднимаю голову, и мои глаза встречаются с взглядом Гидеона, того самого, со шрамом. В его глазах — не паника, а холодная, собранная готовность.

— Помоги! — мой голос — хриплый рык, не терпящий возражений.

Он кивает, одним движением подхватывает Талориана под плечи. Я беру его за ноги. Он невероятно тяжёл, мёртвенно-неподвижен.

Мы, спотыкаясь, почти волоча, несём его к дому. Бабушка уже распахнула дверь шире, её лицо осунулось, но руки не дрожат.

— На стол. Живо! — её команда возвращает всех к действию.

Мы втаскиваем его в главную горницу, сгружаем на большой дубовый стол. Пахнет дымом, травами и теперь ещё — медью и… смертью.

Дальше — кошмар и ад, сплетённые воедино. Бабушка командует, её голос — якорь в бушующем море хаоса.

— Нож! Кипяток! Чистые тряпки! Травы, зелёную пасту из погреба! Девчонки, не стойте столбом, шевелитесь!

Мелисса кидается исполнять приказы.

Я стою у стола, не в силах оторвать взгляд от его бледного, залитого потом лица. Мои пальцы сжимают его холодную, безжизненную руку.

— Резать надо, — бабушка бросает на меня тяжёлый взгляд. — Пулю вынимать. Держи его.

Я наваливаюсь на него всем весом, чувствуя под собой его горячее, всё ещё живое тело.

Когда лезвие входит в плоть, он издаёт тихий, страшный стон, даже без сознания. Я зажмуриваюсь, прикусываю губу до крови. В ушах звенит. Я сдерживаю слезы, чтобы не разреветься, но терплю. Терплю из последних сил.

Потом — жгучие мази, перевязки, запах полыни и тысячелистника.

Я не отхожу от него. Мою его тело, смывая кровь и грязь, чувствуя под пальцами каждую мышцу, каждый шрам — новые и старые.

Я шепчу ему что-то бессвязное: мольбы, угрозы, признания.

Ночь опускается за окном, густая и безучастная. И наконец-то, вдоме воцаряется тревожная тишина, нарушаемая лишь его тяжёлым, прерывистым дыханием и потрескиванием поленьев в очаге.

Мать уговорила Флору и Кая лечь спать. Бабушка, окончательно выбившись из сил, задремала в кресле у огня.

Я остаюсь одна.

Сижу на табурете у стола, не сводя с него глаз. Каждый его вздох, каждый стон отзывается во мне физической болью. Я кладу ему на лоб прохладную тряпицу, смачиваю его пересохшие губы влажной губкой.

Слушаю его дыхание и каждый раз с облегчением, что живой, сажусь обратно на табурет. Руку не отпускаю. Слышу его пульс и сама продолжаю дышать.

Часы тянутся, бесконечные и мучительные.

Я уже начинаю дремать, положив голову на край стола рядом с его рукой, как вдруг чувствую… движение.

Его пальцы шевелятся. Слабый, едва уловимый жест. Я замираю, не дыша.

Веки дрогнули, затем медленно, мучительно приподнялись. Взгляд затуманенный, невидящий, блуждает по потолку, потом медленно опускается на меня. В его глазах — пустота, боль и непонимание.

— Ра… элла… — его голос — тихий, разбитый шепот, царапающий горло.

Слёзы наконец прорываются наружу, беззвучные, обжигающие. Я прижимаю его ладонь к своей щеке, чувствуя слабое биение его пульса.

— Я здесь. Всё хорошо. Ты дома.

Он пытается кивнуть, но это даётся ему с трудом. Его взгляд проясняется, в нём появляется осознание, а затем — тень той самой, знакомой мне усмешки.

— Жив… — выдыхает он. — Чёрт… знает… как… это все…

— Молчи, — я снова смачиваю его губы. — Экономь силы. Прошу… любимый.

Но его пальцы слабо сжимают мои.

— Ты… здесь. Всю ночь…

Я просто киваю, не в силах вымолвить ни слова. Только сглатываю предательские слезы, которые душат.

Он медленно, будто сквозь невероятную тяжесть, проводит пальцем по моей ладони. Это простое прикосновение заставляет всё моё тело содрогнуться от внезапного, острого, как боль, желания.

От потребности убедиться, что он жив, что он здесь, что он… только мой.

Наши взгляды встречаются.

В его глазах больше нет боли. Есть усталость, благодарность и… тёмный, тлеющий огонь. Тот самый, что я видела в глазах белого леопарда.

— Подойди… ближе, — его шёпот становится чуть твёрже, властнее.

Я, не раздумывая, повинуюсь. Присаживаюсь на край стола рядом с ним, склоняюсь над ним. Наши лица — в сантиметрах друг от друга. Я чувствую его горячее, прерывистое дыхание на своих губах.

— Я… не сломался, — говорит он, и в его голосе снова звучит сталь.

— Я знаю, — отвечаю я, и мой голос дрожит.

Он медленно, преодолевая слабость, поднимает руку и касается моей щеки. Его пальцы обжигающе горячие.

— Ты… спасла меня. Снова.

— Это ты нас всех спас, — поправляю я, наклоняясь ещё ниже.

Расстояние между нами исчезает.

Его губы сухие, потрескавшиеся, но когда они прикасаются к моим, по моему телу прокатывается электрический разряд. Это не нежный поцелуй. Это поцелуй-клятва. Поцелуй-вспоминание. Поцелуй, полный ярости, боли, страха и безумной, всепоглощающей благодарности за то, что мы живы.

Я отвечаю ему с той же страстью, впиваясь пальцами в его волосы, стараясь быть осторожной, но не в силах сдержать наплыва чувств.

Мы целуемся так, словно пытаемся вдохнуть жизнь друг в друга, забыть всё пережитое за эту ночь, сжечь боль в огне этого внезапного, неистового влечения.

Он слаб, но его руки на моей спине сильны и требовательны.

Он притягивает меня к себе, и я слышу, как сбивается его дыхание, но ему всё равно. Мне тоже.

Мы забываем обо всём.

О спящей в кресле бабушке, о ранах, о только что отгремевшей битве.

Есть только он и я.

Тёплое, живое тело под моими руками. Его губы на моих. Его сердце, бьющееся в унисон с моим. Это не просто страсть. Это необходимость.