Индульгенция 5. Без права на ненависть (СИ) - Машуков Тимур

Рев, стоны, хлюпающие звуки рвущейся плоти. Площадь перед академией превратилась в бойню. Я был вихрем смерти. Каждое мое движение — рассекало, разрывало, замораживало изнутри. Клинки пространства с легкостью отсекали конечности. Волны холода вымораживали внутренности, оставляя трупы, покрытые инеем.

Один оборотень, уже почти полностью превратившись в волка, прыгнул мне на спину — его клыки жадно впились в плечо. Боль — острая, жгучая. Пустошь ответила волной отрицания. Существо вокруг укуса просто… распалось. Растворилось в черную пыль, унесенную ветром. От огромного злобного волка осталась только голова, что бессмысленно таращила пустые глаза рядом со мной.

Я не чувствовал усталости. Только холодную ярость и бескрайнюю мощь Пустоты. Она торжествующе пела в моих жилах, требовала больше крови, больше смерти. И я давал ей это. Снова и снова.

Один. Последний. Молодой еще, шерсть пегая. Он видел, как падали его сородичи. Видел кишки на мерзлой земле, обледеневшие трупы, разорванные тела. Зверь в нем сломался. Он заскулил, поджал хвост, попятился. В его глазах был только ужас.

Пустошь внутри взревела — убей!

Я поднял руку. Фиолетово-черная сфера смерти уже клубилась на ладони.

— Видар! НЕ НАДО! ОН СДАЁТСЯ!!! — снова голос Снежаны. Резкий, отчаянный. Откуда-то слева.

Я колебался. Мгновение. Зверь скулил, прижимаясь к земле.

И тут — удар в спину. Тупая, звериная хитрость. Еще один, притворившийся мертвым среди луж крови и внутренностей, рванул ко мне, клыки — к шее.

Рефлекс. Пустошь выплеснулась. Вспышка. Ледяное сияние, черное в своей сердцевине, окутало нападавшего и… сдавшегося. На миг — две фигуры, застывшие в прыжке и страхе. Потом — тихий хруст. Они рассыпались. Как стеклянные статуи, ударившиеся о камень. Тысячи мелких, кроваво-ледяных осколков.

Тишина. Настоящая теперь. Ни рева. Ни стона. Только хлюпанье крови под ногами да прерывистое дыхание Таньки где-то позади. Я стоял посреди круга смерти. Круг из обезображенных тел, луж темной, почти черной в инее крови, разбросанных внутренностей, замерзших в причудливых фигурах. Запах — железа, экскрементов и вечного холода Нави — стоял тяжелым туманом.

Пустошь внутри успокоилась. Насытилась. Она требовала признания. Триумфа. Она была частью меня. Частью моей магии. Мы стали едины и неделимы. Как и ледяным холодом Мораны и Серым эфиром Сварога.

Я вскинул голову. К небу. К стенам академии. К бледным, искаженным ужасом и отвращением лицам в толпе. Ликанские. Перевертышевы. Просто студенты. Они смотрели на меня не как на победителя. Как на катастрофу. Как на монстра.

И я закричал. Не слово. Не клич. Вой. Долгий, пронзительный, наполненный ледяной мощью Пустоши и первобытной яростью только что законченной бойни. Он разнесся над площадью, заставляя стекла в окнах академии дребезжать, а самых слабых в толпе — падать на колени, зажимая уши. Это был крик не человека. Это был рев самой Нави, заявившей о своем пришествии в этот мир.

«АААААААРРРРРГХХХХ!!!»

Эхо покатилось по камням, затихая где-то вдали. Я стоял, грудь вздымалась, пар от дыхания клубился ледяным облаком в морозном воздухе. Кровь врагов стекала по моей одежде, замерзая узорами. Я оглядел поле боя. Моя победа. Моя месть. Моя Власть.

Тогда я почувствовал их взгляды. Не из толпы. Другие. Острее. Старше. Полные не ужаса, а холодной, смертоносной ярости. Откуда-то с верхних этажей академии. Из теней за колоннами. Я встретился взглядом с одним — желтым, как у змеи, полным немыслимой ненависти и… обещания.

Уничтожив стаю глупых щенков, я объявил войну старым матерым волкам. Матерям, отцам, наставникам клана Оборотневых. Магам, чья сила и ярость были выкованы не в академических спорах, а в настоящих боях. Их месть будет не мгновенной. Она будет коварной. Неумолимой. Смертельной.

А может, и нет — тупые псины никогда не умели думать и планировать, предпочитая лишь рвать и жрать. Их спасало только то, что они плодились быстрей, чем умирали. Так что можно с уверенностью предсказать их следующий ход и его последствия — печальные для них, поскольку полумер мы не приемлем, и выгодные для нас — оборотни были хоть и тупыми, но богатыми.

Уголок губ сам собой дернулся в подобие улыбки. Ледяной оскал. Пустошь внутри тихо заурчала, как довольный зверь.

Пусть приходят.

Я повернулся к Таньке и Гиви. Они все еще смотрели на меня, как на призрака. Или на демона. В их глазах не было благодарности. Только шок. И страх. Глубокий, первобытный страх.

— Вставайте, — мой голос звучал хрипло, но уже почти по-человечески, хотя и с ледяным дьявольским отзвуком. — Опаздываем на лекции.

Я переступил через обледеневшую кишку и пошел к воротам. Толпа передо мной расступилась мгновенно, молча, образуя широкий коридор страха. За мной, пошатываясь, шли друзья. А с высоких башен академии в мою спину давили взгляды десятков враждебных глаз, полные ненависти и клятв мщения.

Бойня закончилась. Война только началась. И теперь все — и враги, и друзья — знали правила. Мои правила.

Кабинет графа Виктора Андреевича Оборотнева напоминал логово раненого зверя. Не помпезная зала с портретами предков, а именно рабочий кабинет — тесный, со стенами, обшитыми панелями из темного дуба, насквозь пропитанный запахом дорогого табака, кожи и… чего-то дикого, звериного, что не выветривалось даже через распахнутые окна, прикрытые плотными шторами. Здесь пахло кровью, пусть и незримой. И яростью.

Он сидел за массивным столом, не граф, а вожак. Виктор Андреевич. Человеческий облик держался с трудом. Широкие плечи напряжены под дорогим камзолом, будто вот-вот порвут швы. Глаза — не привычно-холодные, а горящие желтым огнем сквозь узкую щель век. Шрам, пересекавший левую скулу (память от когтей горного тролля из Пустоши на границе с Лифляндией), от прилива крови казался свежим, багровым. В пальцах, сжимавших наполненный бокал, жалобно трещал хрусталь.

Вокруг — его род. Стая. Отец Димы, дядья, тетки, двоюродные братья и сестры, чьи дети или внуки лежали сейчас кусками мяса и льда на площади Академии. Они не рычали. Не рвали одежду. Но воздух в кабинете вибрировал от едва сдерживаемого звериного бешенства. Каждый нерв был натянут струной. Каждое дыхание — короткий, хриплый выдох хищника перед прыжком. Тишина была страшнее крика.

— Моего сына… — голос отца Дмитрия, Анатолия, был хриплым шепотом, но он резал тишину, как коготь. — … Он… Он его… Стер. В Навь. Как грязь. Без чести. Без боя!

— Не его одного! — вскрикнула женщина в углу, заламывая руки. Ее пальцы уже наполовину превратились в когти, рвущие бархат платья. — Всех! Моих близнецов… Охотников! Он их… Он их разорвал! Как тряпки!

— Раздоров… — имя Видара прозвучало из уст Виктора Андреевича, как проклятие, смешанное с ядом. Бокал в его руке наконец не выдержал давления и лопнул. Кроваво-красное вино, смешавшись с кровью и осколками хрусталя, брызнуло на дубовую столешницу. Он даже не вздрогнул. — Щенок! Мерзкий выродок! Серый… Он посмел… Посмел поднять руку на нашу кровь!

Светящиеся золотом глаза впились в каждого присутствующего. В них не было вопроса. Был приказ. Древний, как сами горы, как первобытный закон стаи. Кровь за кровь. Полная месть. Без пощады. Уничтожить не только щенка-убийцу. Весь его род. Стереть с лица земли. Выжечь корни.

— Война, — прорычал Виктор Андреевич. Слово упало, как камень в бездонный колодец тишины, и породило волну.

— Война! — эхом пронеслось по кабинету.

— Разорвать их!!!

— Выгрызть сердце старому Раздорову!..

— Их дом… их земли… пусть зарастут чертополохом, выросшим из пепла!

Споры? Были. Недолгие, всего минут десять. Осторожные голоса — очень немногие — пытались вставить слово о силе Раздоровых, о их союзниках, о том, что Империя может не одобрить… Их заглушили яростным рыком. Остатки разума были сожраны горем и ненавистью. Оборотневы не были изощренными политиками. Они были стаей, которая потеряла детенышей.