Событие в аду - Акутагава Рюноскэ

Надо вам сказать, что с этой кличкой «Мартын-хидэ» связана одна история. Была у Иосихидэ единственная дочка, девочка годов этак пятнадцати. Служила младшей горничной в покоях князя. И совсем не в отца пошла девчурка, – милая была такая, ласковая. То ли от того, что матери лишилась рано, но отзывчивая была она на редкость, развитая не по годам и умница от рождения, даром что годами малая. Оттого и с ней все обходились ласково, – и сама княгинюшка и другие горничные.

Как-то раз прислали в княжий дом в подарок из провинции Тамба ручную обезьянку. И надо ж было маленькому князю дать обезьянке прозвище «Иосихидэ». И без того то препотешная была зверюга, а тут еще эта кличка, – умора да и только. Всяк, кто ни завидит ее в усадьбе, просто от смеху удержаться не может. Да добро бы только смеялись, а то чуть-что так издеваться еще начнут. На сосну ли во дворе вскарабкается обезьянка, на циновки ли в лакейской напачкает, только и слышно: Иосихидэ, да Иосихидэ!

Ну-с, в один прекрасный день идет это дочка Иосихидэ по длинному коридору. В руке ветку ранней сливы держит с распустившимися алыми цветочками, а к ветке письмецо привязано [Изящный способ доставки писем в старину]. Вдруг видит: издалека, со стороны двери, несется к ней стрелою обезьянка эта самая «Иосихидэ», ковыляет от чего-то, ногу вывихнула что ли, – даже на столб вскарабкаться не может, как обычно. А за нею маленький князь бегут, гонятся с прутом в руке, кричат: «Держи ее, лови! Воровка! Мандарин утащила!» Дочка Иосихидэ сначала-то оторопела, а потом видит: подбежала обезьянка к ней, в подол вцепилась скулит жалобным голоском, – жалко стало ей зверюшку, не стерпела. Одну ручку с веткой вперед вытянула, загораживает, а другою длинный рукав своего лилового «учиги» откинула легонько, подхватила нежно обезьянку, над маленьким князем наклонилась и говорит ему ласковым голоском:

– Смилуйтесь, ваше сиятельство, животное, ведь, беззащитное…

А маленький князь от бега-то разгорячились, личико нахмурили, ножкой два-три раза топнули!

– Ты что это потакаешь? Мартышка-то воровка, мандарин утащила.

– Животное, ведь… – еще раз проговорила девочка, а потом усмехнулась этак грустно: – и зовут-то ее «Иосихидэ»… Так и кажется, будто папашу моего обижают. Как же мне глядеть-то…

И так это решительно проговорила, что маленький князь не выдержали, уступили:

– Ну, коли так… Коли за отца просишь, так и быть, – помилую.

Промолвили это неохотно, а сами прут на пол бросили и пошли ни с чем туда, откуда прибежали, – к двери коридорной.

3

С тех пор и привязались друг к дружке дочка Иосихидэ и эта обезьянка. Был у девочки бубенчик золотой – в подарок от княжны достался; она его на красивой красной ленте обезьянке на шею подвязала. И обезьянка опять же только возле девочки и трется и, хоть ты что, ни на шаг от нее не отходит. Раз как-то простудилась девочка, занемогла, в постель слегла. Так что вы думаете? – обезьянка у ней в головах приспособилась, и уж не знаю, показалось мне так или что, только вижу: сидит, мордочка грустная такая, и все ногти себе грызет.

И удивительное дело: никто не стал больше дразнить обезьянку, как бывало прежде. Напротив того, – ласкать ее стали, а под конец даже сам маленький князь, смотришь, – то персимон ей бросят, то каштан, а когда один самурай пнул было ногою обезьянку, так они очень даже осерчать изволили. Дальше – больше, дошло дело до того, что старый князь однажды призывают к себе дочку Иосихидэ, да велят, чтобы вместе с обезьянкой явилась. Говорят, доложил кто-то их сиятельству, как сынок их на самурая гневаться изволили, князь тогда же, должно быть, и узнали, отчего стала девочка ласкать обезьянку.

– Примерная дочь, награды достойная, – похвалили князь и приказали одарить ее исподней одеждой малинового цвета – «акомэ».

А обезьянка тут как тут: принесли «акомэ», а она – что вы думаете? – ладошки лодочкой сложила и себе на голову: благодарим покорно, значит. Князь при виде этого еще в большее благодушие пришли. Стали князь с тех пор оказывать дочке Иосихидэ особое благоволение. И вовсе не оттого, что приглянулась им девочка, как пошли потом болтать языки долгие, а в поощрение за ее ласку к обезьянке, да за родительское послушание, да за сердце ее доброе. Впрочем, расскажу я вам потом, откуда взялись эти толки, нет в том ничего мудреного. Теперь же доложу одно: не такого князь были происхождения, чтобы снизойти до смазливенькой девчонки – дочки живописца какого-то.

Ну, так то-с. Удостоившись княжеских похвал, вернулась дочка Иосихидэ к себе. Умница была девочка, – так сумела повести себя, что даже зависти у прочих горничных не вызвала. Напротив того, еще больше стали все ласкать и ее и обезьянку, а особенно княжна: ни на шаг от себя ее не отпускают, и как ехать на колеснице на зрелища или еще куда, уж непременно ее с собой возьмут.

Но довольно пока про дочку Иосихидэ, а обратимся снова к отцу ее.

В скором времени, как я вам уже сказал, обхождение с обезьянкой стало у всех самое приветливое. Что же касается Иосихидэ, то по-прежнему никто-то его не любит, чуть-что Мартыном-хидэ за спиной обзывают. И не одна лишь челядь дворовая, – их священство «соозу» [Одна из высоких степеней буддийского монашества] Иокогава и те терпеть не могли Иосихидэ и при одном его имени в лице даже менялись, словно при виде нечистого. Ходили, впрочем, слухи, будто причиной было то, что Иосихидэ изобразил как-то житие их священства «соозу» в смехотворном виде на картине. Да мало ли чего болтают люди, так ли это было на самом деле или нет, сказать вам затрудняюсь. Одним словом, у кого только ни спроси про Иосихидэ, никто-то о нем хорошо не отзовется. Если же кто не говорил о нем худого, так это разве двое-трое приятелей его, такие же как и он живописцы, да еще те, кто не знали, что за человек Иосихидэ, а судили о нем только по его картинам.

Да правду сказать – за что было любить его: наружности был он самой пакостной, а пуще всего за дурной норов его ненавидели. Что тут изволите поделать: что посеешь, то и пожнешь, как говорится.

4

Норовом же, надобно сказать вам, был он человек жадный, скупой, бесстыдник и лентяй, алчности неутолимой, а пуще того заносчивый, чванливый, до того нос задирал – я-де первый художник Японии, – что просто нет терпения. И добро бы только в живописи, еще куда ни шло, так нет: в своей гордыне дьявольской все-то он обычаи людские, все обряды высмеет. Рассказывал один ученик Иосихидэ: пригласили в некий знатный дом гадалку прорицательницу знаменитую, из Хигаки. Вызвала она духа. Вот вселился дух в нее и устами ее всяческие прорицания вещает страшные. А Иосихидэ и в ус не дует: взял кисть да тушь, что были под рукой, сидит да зарисовывает страшное лицо прорицательницы – во всей доскональности. Подумать только, мести духа и той не устрашился человек, – за ребячьи сказки все это почитал.

А то богиню Киссёотен [Богиня красноречия и ума] в образе плясуньи какой-то гулящей напишет или бога Фудоо Мёо-Оо [Один из богов-хранителей в буддийском культе. Изваяние его ставят в центре других священных фигур. Изображается на фоне пламени с гневным лицом, в правой руке – меч, поражающий дьявола, в левой – вервие] изобразит бродягой, выпущенным из узилища, – вот какие штуки непотребные выкидывал. А начнешь его корить, куда тут – еще куражится: – Где, говорит, это слыхано, чтобы боги, рукою Иосихидэ изображенные, ему же и наказание с неба посылали! Ученики Иосихидэ и те руками разводили. Сам видел я, как многие из них спешили убраться от него скорее по добру да по здорову, – загробного возмездия страшились. Одним словом, заносчивости в нем этой было, – не оберешься. Думал человек, что нет людей умнее его на свете.

Что же касается до живописи, так тут и говорить нечего, какая спесь обуревала человека. Надобно сказать вам, что, действительно, в картинах Иосихидэ и манера его писать и краски, – все было не как у прочих живописцев: И которые имели зуб против него, так те за это его шарлатаном величали.