И тут я увидела чудовище (СИ) - Началова Екатерина

— Твой единственный у тебя хоть ночует? Нет? — по моему молчанию мама угадывала, что происходит неладное. — Он собирается с тобой жить? Или хотя бы встречаться? — косо поглядывая на мое угрюмое лицо, мама потягивала горячий отвар из белой крошечной чашечки. Больших чашек леди Ровена не признавала — считала их признаком плебейства. Как и грязную обувь, как и принятие пищи в постели.

— Собирается, — с вызовом ответила я, тоном давая понять, что вопрос не уместен. Вопрос был очень даже насущен, но обсуждать мужа с мамой я не хотела.

— Уточни — когда, — ответила мама, не моргнув глазом, и аккуратно поставила чашку, придерживая ее двумя пальцами за тонкую ручку. — Можешь сослаться на меня, скажи теща интересуется, чем он так занят, что не обращает на мою прекрасную дочь внимания.

Тон мамы прямо намекал, что «теща» уже не просто «интересуется». «Теща» — не в восторге. И, возможно, вот-вот начнет доставать припрятанные духи, после нанесения которых начнет что-то чесаться или отваливаться.

Мама аккуратно отпила еще отвара.

— Так-то можно супругам спать в разных комнатах, ничего особенного. Мы с Арсом ночевали вместе только первые десятилетия, а потом разделились. Так и сон крепче... — она говорила задумчиво. — Но важно при этом не разделяться в мыслях, встречаться за завтраком или ужином, быть в нем уверенной. Я могу твоего отца весь день не видеть, но все равно знаю, где он, будто между нами ниточка натянута. Он там есть — с другой стороны нити, и мне спокойно. И ему. Вам бы больше общаться... Пригласи его на совместный ужин!

— Попробую, — я изобразила улыбку.

Поскорее допив отвар, я стала избегать маму с тем же усердием, что и отца. Я приглашала Ингренса на встречу запиской несколько дней подряд. Он вежливо отвечал одно:

Позже, леди.

Ледяным холодом веяло от этого «позже».

Вопросы длинной чередой маршировали в голове, я строила бесконечные теории на тему «почему?». От недостатка информации хотелось выть, как тому волчонку, которого мне подарили в детстве. Слыша через окно своих — там, в лесу — он задирал черный нос к небу и тоскливо выл. Тогда я садилась рядом, обнимала теплую мохнатую спину и тонко подвывала с ним вместе, чтобы ему не было одиноко.

Со мной выть было некому. Если я не могла видеть Ингренса, я не желала видеть никого. Одиночество вновь стало моим постоянным спутником. Разбавлял его только Агарт, который находился неподалеку по долгу службы. Натренированный выпускник королевской академии хотя бы умел быть незаметным: оценив мое мрачное настроение, перевоплощался в птицу, и порой я даже забывала про его сопровождение, рассеянно путешествуя по замку из коридора в коридор в поисках... чего? Ингренса, конечно, Ингренса. Вход в его крыло по-прежнему оставался под запретом. Я без устали ходила по бесконечным разрешенным комнатам, в одной из которых втайне надеялась встретить его.

А еще надеялась, что он найдет меня, как раньше, утащит к себе, поцелует...

Но он все не находил, хотя я очень старалась, чтобы нашел. Заглядывала везде, в самые-самые недоступные местечки. Лезла даже в колодец под замком, как Агарт меня не отговаривал.

Скоро эти прогулки стали невыносимы, как и ожидание. Мы с Агартом начали выбираться в город, я мерила шагами площадь, рассматривала замок, дома, жителей, а после — рисовала до тех пор, пока не начинало плыть и резать в глазах. Рисовала и ждала. Было трудно сидеть в комнате и каждую секунду надеяться, что он придет, вздрагивать на малейший шорох и жестоко разочаровываться вечер за вечером, утро за утром... Находиться вне замка было легче — не было ежесекундного ощущения, что он вот-вот придет, откроет дверь...

Но и тут время текло мучительно медленно. Так же медленно к замку шли крытые белым повозки. Символ моей меланхолии — унылый длинный караван. Каждую повозку подолгу проверяли, поэтому двигался караван едва-едва, буквально по шагу. Сидя на краю площади, я наблюдала за ним, наверное, с час.

— Что они везут? — спросила Агарта. Сегодня было особенно холодно — влажный воздух с гор пронизывал до костей. Зябко ежась Ворон без удовольствия глянул красноватыми глазами на покачивающиеся деревянные крыши и повел из стороны в сторону длинным носом, что означало некую брезгливость. Он все же ответил. Очень коротко.

— Осужденные, леди.

Сердце у меня екнуло.

— Для Ин... — я поправилась — ...Его Величества?

Ворон кивнул.

— Так много? — я быстро прикинула количество. Несколько десятков.

— Полагаю, Его белейшее Величество желает как следует поработать, — деликатно проговорил Агарт.

«Я убийца, который жаждет крови, и ничто этого не изменит», — вспомнила слова Ингренса.

Может быть у него просто наступил такой период?

— А часто так? — спросила я вслух, пытаясь отогнать безумную идею забраться в одну из этих повозок, чтобы только встретиться с ним сегодня.

— Его Величество принимает осужденных еженедельно, — нейтрально произнес Агарт, не вдаваясь в подробности. Я слабо улыбнулась — Ворон был верен хозяину, не раздавал оценочных суждений, не говорил лишнего.

— Каждый раз так много? — уточнила.

Агарт бросил на меня укоризненный взгляд. Кажется, лишнее спросила я, вынуждая третьего советника дать новый ответ.

— Нет, леди, — все же ответил Ворон, опять не вдаваясь в детали, и поскорее обратился, внезапно решив сделать круг над площадью. Я склонилась над рисунком, тщательно вырисовывая карандашом высокий обелиск в центре белой площади. Коготь Ингренса.

Столько повозок...

Из-за меня?...

***

Вернувшись, я опять обнаружила около своей двери отца. Облокотившись на подоконник окна напротив, он стоял, невидяще глядя вперёд. Девочка Кларисса испуганно глянула на родительскую фигуру через замочную скважину. Внутри струной натянулось и тренькнуло детское, нерешенное. Я прибавила шагу, намереваясь молча пройти мимо, но слова Ингренса приливом затопили память.

Ты ведь не попыталась дать отпор отцу.

Я глубоко вздохнула.

— Не уходи, пожалуйста, — задержав Агарта, я медленно подошла к отцу. Ворон тактично отвернулся, для вида отступив на несколько шагов, но оставаясь в поле зрения.

В присутствии отца я всегда ощущала себя маленькой, глупой, слабой, неуверенной... Наверное, так оно и было. Он всегда был для меня самым сильным, самым лучшим. Его слова весили больше моих, мысли оказывались умнее моих, знания — глубже. Добиться его одобрения и похвалы казалось первоочередным... когда-то. А сейчас?

Глупо было бы отрицать. Да. Конечно и сейчас — он слишком важен.

Прижимая свои рисунки к груди, как щит, я встала рядом с отцом. Тоже посмотрела в окно. Надвигающийся вечер, выгнавший меня с площади, смыкался кольцом над всем городом.

— Прости, что тогда вышла из себя, папа, — выдохнула. — Я очень сожалею о своих словах. Особенно про ненависть. Это неправда.

Мы не разговаривали все три дня после моей односторонней истерики. О ней даже не хотелось вспоминать — было стыдно до душноты. Топанье ногами, крики, слезы, обвинения...Поведение маленькой девочки, которой не дали игрушку.

Отец молча кивнул, держа сложенные руки на груди. К его чести он тогда не обронил ни слова, да и сейчас не стал попрекать меня за прошлый эпизод. Здесь мы были в расчете. Я тоже не припоминала ему поведение на смотре. Драконы живут слишком долго. Если мы не будем прощать друг другу ежегодные мелкие обиды, через сто лет рядом не останется ни души.

— Я тебя очень люблю, ты знаешь? — по детской привычке я опустила глаза вниз, гипнотизируя носки ботинок.

— Ты давно это не говорила, — он, наконец, ответил. Но голос звучал с улыбкой — смягчился.

— Давно? — я порылась в памяти. В детстве мне казалось, что если не сказать «я тебя люблю» раз в день, родители забудут, что любят. Я очень боялась их нелюбви, поэтому напоминала о себе каждый день. Порой с утра, сразу как проснусь, вскакивала с кровати, влетала в спальню и громко — так надежнее — отбарабанивала в ухо мирно спящему отцу: «Я тебя люблю!». Затем бежала к маме. Та привычка давно сошла на «нет», осев во мне туманным полупрозрачным воспоминанием, которое вдруг всколыхнулось сейчас.