Мстислав Дерзкий часть 1 (СИ) - Машуков Тимур

Я сделал последний шаг и опустил меч. Тиски исчезли так же внезапно, как и появились. Я едва устоял на ногах, опираясь на клинок. Тело дрожало мелкой, неконтролируемой дрожью, в ушах стоял звон. Руки онемели до локтей.

Наталья медленно опустила руки. На её лице не было ни одобрения, ни порицания. Лишь холодная констатация факта.

— Довольно. Ты справился. Источник слаб, хотя существенно подрос. Но воля… воля компенсирует многое. Этого хватит.

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Просто стоял, судорожно глотая воздух, чувствуя, как по всему телу растекается жгучая, изматывающая, но победная усталость. Я был жив. Я был слаб. Но я был снова опасен.

— Значит, едем, — наконец выдохнул я, выпрямляясь и с трудом вкладывая меч в ножны. Каждое движение отзывалось болью. — Завтра на рассвете.

Она молча кивнула. В её глазах читалось то же, что и у меня: понимание цены, которую мы можем заплатить завтра, и готовность заплатить её сполна.

Я побрел в свои покои, чувствуя себя выжатым, как лимон. Но внутри, под слоем боли и усталости, тлела одна четкая, ясная мысль: я восстановился. Завтра начнется охота.

Но увы — реальность внесла свои коррективы…

Глава 21

Глава 21

Тишину, что опустилась на поместье после отбытия последних агентов, разорвал неистовый лай сторожевых псов, а следом — отдаленный, но настойчивый стук в главные ворота. Не тот робкий стук просителя или гонца, а тяжелый, мерный, наглый удар дверного молотка, возвещающий о визите человека, уверенного в своем праве быть немедленно впущенным.

Я стоял у окна в своей комнате, отодвинув тяжелую портьеру ровно настолько, чтобы видеть двор. Сердце, уже привыкшее за эти дни сжиматься в ожидании новой беды, отозвалось тревожным гулом. Но то, что я увидел, было иной формой угрозы — привычной, отвратительной в своем лицемерии.

В ворота, распахнутые двумя людьми, вальяжно вкатилась богатая машина с гербом — скрещенные якоря и меч на лазурном поле. Барон Устинов. Александр Александрович. Градоначальник Изборска. За неспешно движущейся машиной топала целая свита — пышно разодетые слуги, пара офицеров из городского гарнизона. Видать, в машинах им места не нашлось, рангом не вышли. А серьезной охраны как таковой я не увидел. Вся эта процессия дышала показной важностью и нагловатым любопытством.

Я ощутил во рту привкус желчи. По всем неписаным, но строгим правилам нашего проклятого этикета, градоначальник должен был явиться сюда в день первого нападения. Или на следующий. С официальными соболезнованиями, с предложением помощи, с демонстрацией солидарности. Но тогда, когда в воздухе густо пахло смертью, а земля была пропитана кровью, его не было видно и слышно. Он отсиживался за толстыми стенами своей городской резиденции, выжидая… Чего? Вопрос на мешок золота.

А теперь, когда погибшие лежали в ледяном стазисе, ожидая последнего прощания, когда основные страсти чуть приутихли, а расследование зашло в тупик, он выполз из своего убежища. Явился «разнюхать обстановку», как крыса, крадущаяся из трюма на запах гниения, чтобы понять, можно ли чем поживиться.

Я не двинулся с места, лишь проводил барона взглядом. Принимать его было долгом Натальи, как хозяйки поместья. Моё же присутствие на этой первоначальной церемонии было бы знаком излишнего почтения, которого этот человек не заслуживал. Да и вообще, это не мое дело.

Минуту спустя я услышал его голос в холле — густой, масляный, наполненный фальшивой сердечностью.

— Графиня! Глубоко соболезную вашей утрате! Какое горе, какое чудовищное горе! Я, как только смог вырваться из водоворота городских дел, немедленно поспешил разделить с вами тяжесть этой утраты!

Я не видел Наталью, но прекрасно мог представить себе ее лицо в этот момент — бледное, холодное, с непроницаемым, ледяным выражением в глазах.

— Барон, — ее голос донесся до меня, четкий и сухой, как удар хлыста. — Вы оказали нам честь своим визитом.

В ее тоне не было ни капли тепла. Только вежливость, отполированная до блеска и острая, как бритва. Она не простила ему его отсутствия тогда, и теперь давала это понять каждой интонацией. Впрочем, графине не пристало лебезить перед бароном, пусть и градоначальником.

Я медленно спустился по лестнице, остановившись в арочном проеме, оставаясь при этом в тени. Так мне было видно их обоих, сам же я оставался незамеченным.

Устинов оказался толстым, рыхлым человеком с заплывшими, хитрыми глазками и влажными, чувственными губами. Он судорожно, с гадливой подобострастностью целовал протянутую ему руку Натальи, и мне захотелось стереть эту улыбку с его лица своим клинком. Его «соболезнования» были такими же фальшивыми, как позолота на пуговицах его ливреи.

Они церемонно обменялись еще парой ничего не значащих фраз — он твердил о «государственной важности происшествия», она цедила сухие слова о «благодарности за участие». Воздух между ними трещал от взаимной неприязни, тщательно скрываемой под слоем светского лака.

И тогда Устинов, понимая, что его здесь откровенно не жаждут видеть, решил перейти к истинной сути своего визита. Его глазки забегали по залу, оценивая убранство, толщину стен, прочность — меряя, взвешивая, прикидывая стоимость.

— Графиня, в такие тяжелые времена, когда ваши потери столь велики, а будущее… Хм-м… Скажем так, туманно, многие из знатных семей задумываются о переезде в более спокойные места. Подальше от этих… тревожных границ, — пустил он пробный шар, разводя короткими, пухлыми руками.

Наталья смотрела на него, не сводя глаз, и, кажется, даже не моргая.

— Наше место здесь, барон. С предками. С землей.

— О, конечно, конечно! Весьма благородно с вашей стороны! — он почти захлопал в ладоши, но его глаза стали еще жестче. — Но… Возможно, вскоре вы осознаете, что подобное решение несколько недальновидно… И если вдруг ваши планы изменятся… — он вновь огляделся, неодобрительно поджимая губы. — Имение, конечно, изрядно пострадало, требует немалых вложений… Я, как патриот нашего города и ваш давний доброжелатель, был бы готов обсудить возможность выкупа. По самой справедливой, разумеется, цене. Чтобы избавить вас от лишних хлопот.

Тишина повисла густая и тягучая, как смола. Я видел, как спина Натальи выпрямилась еще больше. Она медленно обвела взглядом свой дом, потом перевела этот взгляд на Устинова. В ее глазах читалось такое ледяное, такое безграничное презрение, что даже он не выдержал и отвел глаза.

— Поместье Темирязьевых, — произнесла она тихо, но так, что каждое слово падало, как камень, — не продается. Ни сегодня, ни завтра, ни через сто лет. Оно принадлежит нашей крови. И мы не собираемся его променивать на столичные безделушки или на золото, нажитое на спекуляциях с хлебом во время всеобщего голода. Вы меня поняли, барон?

Ее слова были не просто отказом. Они были пощечиной. Публичной и унизительной.

Лицо Устинова из розового стало багровым. Исчезла последняя тень любезности. Его губы подергивались, а в маленьких глазках вспыхнул желчный, злобный огонек. Он сделал шаг вперед, и его голос упал, потеряв всякую прилизанность, став тихим, шипящим, по-змеиному опасным.

— Крайне… недальновидное решение, графиня. Очень жаль. Очень… — он покачал своей большой, лысеющей головой. — В такие времена одни лишь гордость да верность предкам не помогут. Вам нужны союзники. Друзья во власти. Коими вы, увы, так легкомысленно пренебрегаете.

Он помолчал, давая словам впитаться, наслаждаясь моментом, прежде чем нанести удар.

— Боюсь, без поддержки… У вас могут возникнуть проблемы. Похуже тех, что уже есть. Нападения нежити — это, конечно, ужасно. Но есть вещи и пострашнее. Проверки казенной палаты. Налоговые взыскания за последние… о, лет двадцать. Внезапные придирки инспекторов к условиям содержания ваших работников. Судебные иски от «пострадавших» соседей. Понимаете? Сплошные неприятности. Которые могут добить и не такое крепкое хозяйство.