Опасное положение (СИ) - Началова Екатерина

Через час дом наполнился суетящимися женщинами. Я отступил, наблюдая как повитухи обхаживают моего птенчика. В груди бесконечной стеной, отгораживая меня от неба, счастья, мира, спокойствия и любви, вставал огромный безраздельный страх.

Всё это я уже видел.

Мы ждали этот день, готовились.

Пол в ванной устлан мягкими травами, и в комнате душисто пахнет летом, пусть и зима. Меня не впускают внутрь, и я мечусь туда-сюда снаружи, поминутно вслушиваясь.

В тот момент я мечтаю оглохнуть, потому что слышу сдавленные стоны жены под мерное пение повитух и не могу помочь. Собственное бессилие, и ее боль разрывают сердце.

Она знает, что я слышу, поэтому старается стонать тише, сдерживается. От этого осознания мне еще хуже. Теряю самообладание, злюсь, будто какой-то... Волк! Знаю, что гнев скрывает страх, и злюсь еще больше. В итоге отбиваю кулак о стену, чтобы чувствовать боль вместе с ней. Еще хочу малодушно заглушить страх. На камне остается отпечаток моей крови. Я смотрю на него и немного успокаиваюсь.

Рука ноет: кажется я выбил палец. Но мне легче.

Так продолжается несколько часов.

Все началось на рассвете, когда жена почувствовала: началось. Сейчас уже день следущего и процесс никак не закончится. Я не знаю, чем заняться, в тысячный раз вымеряя шагами комнату.

Мой дом превратился в клетку, из которой я не могу выбраться, потому что должен быть рядом с любимой. Я не могу быть рядом, потому что мужчина не может помочь.

Ужасно.

Бессилие отвратительно, не знаю чувства хуже.

Я пробовал читать, я пытался спать, но не вышло. Хотел засунуть в себя еду, но не мог проглотить ни куска. Единственное, получилось отжиматься, и то только во вред себе: сейчас я плохо чувствую, когда нужно остановиться. Всё валится из рук, я не могу ничем заниматься, зная, что моя выбранная страдает. Прислушиваюсь в надежде скорее услышать детский плач, но вместо него звучат стоны, стоны, бесконечные стоны, её боль и так часами, по кругу.

Самые бесконечные часы в моей жизни. К вечеру я уже не злюсь, а молюсь. Да, молюсь. Я не молился раньше, а сейчас мне уже все равно. Если поможет молитва, я готов упасть на колени.

Я прошу Порядок, чтобы день закончился. О том, чтобы все закончилось. Чтобы жена родила. Чтобы все прошло благополучно.

Очередной стон прерывает молитву и меня опять прошибает страх, который уже не скрыт гневом. Я закрываю уши, закрываю глаза, забираюсь в голову пролетевшей мимо птицы, и автоматически несусь отсюда. Да, отсюда.

Мне страшно. Мне! Всеведущему! Страшно как желторотому юнцу, не вставшему на крыло. Страшно до дрожи, которую я не могу сдержать. Руки предательски трясутся, а в горле стоит ком.

Выше! Управляемая птица летит в небо, и ничего не видит, я только успеваю подняться на ней, почти слепой от окружившей тьмы, над облаками, когда меня зовут.

Через тысячи тысяч веков бесконечных минут стоны прекращаются. Бросаю птицу и она камнем падает вниз. Мне все равно, я бегу к жене.

Но на месте обнаруживаю, что моей единственной больше нет. Есть два тела и кровь... Вода в ванной розовая от растворенной в ней жизни. Кровь моей жены пропитала ароматные травы своим запахом.

Этот запах стоит у меня в носу.

Осознание наступает неотвратимо: никого больше нет. Моей жены больше нет. Моего сына больше нет. Я остался один.

День закончился, жизнь тоже. Мой крик вырывается изо рта, но я его не слышу:

— Ясмина!

Мокрые черные волосы паклями висят на ее безжизненных плечах. Я трогаю пряди, касаюсь их, а они как солома. Жизнь утекла из них, утекает на моих глазах... Повитухи царапают себе лица. Сквозь вой я слышу, что жена не смогла разрешиться, что схватки замерли, что они сделали все, чтобы спасти, но ребенок уже перестал дышать... Я держу прядь волос, а черные ручейки из них стекают по моим пальцам, марая руки и капая на колени. Волосы жены из черных превращаются в русые. Такие знакомые русые волосы... Я поднимаю глаза на ее лицо.

— Катя!

Я проснулся в холодном поту, и, глотая воздух, автоматически схватил мирно спящего рядом птенчика. Ужас... Сгреб Катю в охапку, облегченно выслушивая недовольное сонное ворчание под слабые попытки отбиться. Не отпускаю. Она здесь, жива. Круглый живот на месте. И ребенок жив, я слышу его сердцебиение. Вчера ничего не началось, и мы с облегчением легли спать.

Прихватив за грудь, подтянул теплую жену к себе, пытаясь умерить лихорадочное сердцебиение. Родной запах ее кожи помогал. Ткнувшись носом в ее волосы, замер, ощущая, как подступил к горлу безотчетный леденящий страх, и я не в силах его проглотить. Страх такой величины, что мне не с чем сравнить. К коже приставили нож, а я не могу двинуться? Здесь страшнее... Он даже не похож на тот страх, который я ощущал, когда пыталась разрешиться Ясмина. Страх сильнее, когда знаешь, чего бояться, а я знаю. Очень хорошо знаю и помню. Сейчас страшнее, чем тогда, примерно тысячекратно страшнее. Я не знал тогда, как больно может быть...

Нет. Нет. Нет. Только не это. Только не снова. Только не моя Катя.

На несколько минут превратившись в съежившуюся бесхребетную тварь, я снова начал молиться. Пусть я уже не верю в молитвы, но мерное повторение одного и того же сродни самовнушению, успокаивает.

Зажмурился, но перед глазами все еще стояли безжизненные черные волосы и лицо, потом русые волосы и лицо... Катя пошевелилась и дотронулась пальцами до моей руки, закаменевшей у нее на груди.

— Яр? — хрипловатым от сна голосом вопросительно проговорила она, и я очнулся, осознавая, что прижал ее совсем уж сильно.

Я так рад, что ты не Ворон, птенчик, что не знаешь о том, что творится у меня в голове.

— Все в порядке. Плохой сон приснился, — чуть ослабил хватку, но не выпустил жену, когда она попыталась повернуться. Я пока не могу лежать лицом к лицу, не могу сейчас держать лицо, ей нельзя меня видеть.

— Какой? — немного побарахтавшись и быстро сдавшись, Катя сочувственно погладила меня по руке.

— Не помню уже, — соврал. — Но страх ощущаю до сих пор.

Как я могу сказать, что Ясмина умерла при родах? Что они умерли тогда вдвоем, а я — остался? Я не могу, не должен. Птенчику не стоит знать об этом перед ее собственными родами. Может когда-нибудь, но не сейчас, совершенно не сейчас.

О страхе врать не стал. Катя опять погладила меня по руке.

— Отвлекись, послушай меня, — попросила она и вспомнила песню.

Благодарно прислушался к инструментальной мелодии, в которой звучало щемяще много весны и надежды. Слушать мелодию из головы означает получать сочетание песни и голоса того, кто о ней думает. Сейчас через скрипку и пианино пробивался голос. Катя старательно вспоминала песню и одновременно подпевала мелодии: «М-м-м...м-м-м...мммммм!»

Нет, совершенного слуха у жены не было, зато в избытке была совершенная прелесть. Она напевала и я успокаивался, приходя в себя, вновь ощущая свой хребет, крепость крыльев, силу...

Через несколько минут я сам повернул ее к себе.

— Как ты себя чувствуешь? Есть новые, неприятные ощущения?

Катя отрицательно помотала головой, начав живо делиться воспоминаниями о приснившихся ей когда-то страшных снах о длинных червях и оживших мертвецах. Все еще тревожась, я наблюдал за ее мимикой. Ресницы порхали вверх-вниз, розовые губы изгибались, даже курносый нос, казалось, шевелился. Проснулась. Выглядела бодрой и полной жизни. Жизни...