Управитель (СИ) - Конычев Игорь Николаевич

— Хорошо, — кивнула Шереметьева. — И еще, — она жестом попросила меня задержаться. — Моему внуку не нужно потрясений. Я прошу вас не говорить ему о смерти моей ученицы.

— Конечно же, — я с готовностью кивнул и посмотрел сквозь темную вуаль туда, где под ней угадывались выцветшие от старости глаза графини. — Ни я, ни Лев не сделаем ничего, что могло бы навредить Николаю.

— Очень на это надеюсь, — Шереметьева отступила на шаг. — Теперь же идите и поговорите с моим внуком. В этих стенах ему не хватает… общения. — С этими словами она повернулась и скрылась за одной из чуть покосившихся дверей.

Я несколько мгновений смотрел вслед наставнице ворожей, гадая, откуда ей известно о смерти Александры Горской. Насколько мне было известно, следователи велели не разглашать эту информацию. С нас с Зорским даже взяли расписки, прежде чем выпустить из Академии.

Могли ли Радионов или Распутин по телеграфу или же письмом сообщить Шереметьевой о гибели одной из ее учениц? Вполне, ведь гибель курсантки напрямую касается наставницы. Возможно, сюда уже наведывались следователи, чтобы расспросить Шереметьеву. Наверняка они захотели бы поговорить и с ее внуком.

— Михаил, — в дверях с другой от меня стороны появился Николай. — Последнее время я нечасто принимаю гостей, но еще не забыл, каково это. Пойдем в гостиную, Настасья заварит нам чаю.

— Конечно, — я сделал вид, что все это время рассматривал картины на стене и как бы между делом поинтересовался. — Тебя больше никто не навещал?

— А что, кто-то должен был? — удивился Николай и забеспокоился. — Что-то случилось?

— Нет, — я покачал головой и поспешил к юноше. — Ничего особенного.

22. Дурная кровь

Николай привел меня и Льва в старомодную, но уютную гостиную. Просторное помещение с высокими потолками занимала вычурная мебель, на стенах висело множество картин, среди которых не нашлось ни одного портрета, а на полу лежали ковры с причудливыми узорами. В дальней стене находился камин, у которого мы и разместились.

Лев крутил в руках пузатый бокал с коньяком и вел веселую беседу со своим другом детства о том, как постоянные занятия отвлекают его от действительно важных дел. И я, и Николай, прекрасно понимали, о каких именно делах идет речь, поэтому лишь обменивались легкими улыбками.

Молодой Шереметьев расспрашивал о делах в Академии так, словно пропустил не несколько дней, а добрых полгода. Он жадно ловил каждое наше слово, всем своим видом показывая, насколько хочет вернуться обратно.

Разглядывая убранство особняка Шереметьевых, я отлично понимал молодого человека. После полных жизни и новизны будней курсанта, его заперли в старом доме, где пыль и затхлость давно стали предметами интерьера. Все вокруг буквально душило любознательного юношу. И особенно в этом преуспевала его бабушка.

— Я единственный родственник, что у нее остался, — печально произнес Николай, когда я поинтересовался причиной, по которой Людмила Валерьевна не желает выпускать его из-под своего крыла. — Она хорошая женщина и души во мне не чает. Да, порою ее забота выглядит излишней, но, признаться, не знаю, как обходился бы без нее.

— Дышал бы полной грудью и радовался бы жизни, — беззаботно брякнул Зорский, вливая в себя остатки коньяка. — Мужчине нужна свобода, женская ласка и, — с этими словами он вновь потянулся за бутылкой, — отменный коньяк.

— Каждому свое, — иронично отозвался Николай, поднося к губам чашку с ароматным дымящимся чаем.

Я последовал его примеру и тоже отпил горячего напитка, который услужливо принесла нам горничная. Шереметьев не мог употреблять алкоголь из-за состояния здоровья, так что мне не пришлось придумывать повод для воздержания от спиртного. Вместо того, чтобы юлить, я просто сказал, что выпью чаю из солидарности с Николаем, тогда как на деле хотел сохранить ясный рассудок — неизвестно, какие опасности могут таиться в этом доме.

— И все же, — не унимался князь, — Людмила Валерьевна, при всем моем к ней безмерном уважении, шагу тебе не дает ступить. А ведь ты, друг мой, мужчина, граф, да еще и управитель драгуна.

— Кстати, об этом, — вклинился я, не желая тратить время на посиделки у камина, — покажешь свой доспех?

— Конечно! — оживился Николай. Он резко встал на ноги, пошатнулся и, с виноватой улыбкой вновь опустился в кресло. — Только чуть позже…

— Разумеется, — от моего взгляда не укрылась выступившая на лбу юноши испарина. — Можем отложить это до твоего выздоровления.

— Боюсь, в таком случае мы скорее умрем от старости, — слабо улыбнулся Шереметьев.

— Если нас прежде не сожрут полозы, — скривился Зорский и отсалютовал нам наполненным бокалом. — За долгую и счастливую жизнь, господа!

Несмотря на то, что князь поднимал настроение своему другу, он одновременно с этим мешал мне расспросить Николая о той записке, что он передал мне вместе с конспектами. Пока Шереметьев лечился дома, мне не удалось обнаружить в стенах Академии никого подозрительного. Каких людей он имел ввиду и за кем они следили?..

Мы еще немного поболтали о том о сём, после чего Николай все же собрался с силами и решил устроить нам небольшую экскурсию по своему родовому гнезду. Как ни странно, он рассказывал нам о третьем этаже, но не повел дальше второго.

— Наверху жилые комнаты, — переводя дыхание после непродолжительной борьбы со ступеньками, сказал молодой человек. — Смотреть там особо нечего: в моих покоях все завалено лекарствами и запах стоит, как в больнице, даже если окна распахнуть. В комнату бабушки я вас не поведу, а кабинет отца и родительская спальня закрыты с тех поря, как их не стало… — взгляд Шереметьева сделался отрешенным и пустым, и без того сутулые плечи сникли, тонкие губы сжались. — Отца не стало еще до моего рождения, а мама умерла при родах.

— Мне жаль, — только и смог произнести я.

Князь Зорский потрепал друга по плечу и подмигнул ему:

— А где комнаты прислуги?

— Лев, — несмотря на очевидно пошлый и грубый намек в словах товарища, Николай улыбнулся и покачал головой. — Ты неисправим.

— И безмерно горжусь этим, — ничуть не смутившись выпятил грудь Зорский, обрадованный тем, что смог отвлечь друга от тяжелых мыслей.

— В доме из прислуги сейчас только горничная, Аким и старый порченый Борис. — Улыбка Шереметьева стала шире. — Кто из них тебе больше импонирует?

Зорский сделал вид, что всерьез задумался и принялся рассуждать вслух:

— Несмотря на определенный шарм, первая для меня старовата, второго я бы с удовольствием придушил голыми руками, а про третьего ты мог бы и не упоминать вовсе… — князь почесал идеально выбритый подбородок. — А где же остальные? Помнится, у вас имелась прехорошенькая кухарка, да и вторая горничная выглядела весьма приятной особой.

— Работы в доме мало, поэтому бабушка отослала их прочь, — пожал плечами Шереметьев.

— Лучше бы она взашей выгнала Акима, — поморщился Лев и наигранно вздохнул. — Что же, придется мне сегодня наслаждаться и согреваться исключительно коньяком. Он, кстати, еще остался?

— Остался, не переживай, — успокоил друга Николай и повел нас по второму этажу. — Здесь гостевые комнаты, — он указал на ряд дверей по левую руку. — Я попробую поговорить с бабушкой, чтобы вы остались до утра. На улице такая непогода…

— Скорее ливень сию же секунду закончится и ярко засияет солнце, нежели Людмила Валерьевна изменит свое решение, — заметил Зорский. — Мы оба это знаем, друг мой.

— Увы, скорее всего, ты прав, — виновато улыбнулся Николай и пошел дальше по коридору, опираясь рукой на стену. — Раньше тут был кабинет бабушки, но теперь она перенесла его на первый этаж, ближе к своей лаборатории.

— Лаборатории? — я вскинул бровь.

— О да, — Николай повернулся ко мне, — она увлекается химией столько, сколько я себя помню. Иногда даже приезжает из Академии сюда поздно ночью, чтобы поставить очередной опыт. Один раз чуть дом не сгорел…