Всё, один я будто. Вокруг мгла кровавая притянулась, из которой лезут черти.
— Получи! — Рублю ошалело на последних всплесках адреналина. — И ты! На, сука!!
Перекатываюсь, уходя от удара, рублю ноги в чёрных латах, протыкаю тела. Припасённую шрапнель пускаю во вражью толпу, лишаясь последнего материала для защиты. Валится половина, вторая дальше прёт. Деваться некуда, окружают меня. Ухожу на высоту, ползу по горе трупов. Всё выше и выше, отбрыкиваясь от нападающих. Знамя моё торчит на пути. Мёртвый дружинник из деревни так и не выпустил его.
Принимаю своё знамя от павшего товарища и лезу дальше, отмахиваясь от преследователей клинком, от которого уже стук глухой слышен.
Хотомир ревёт снизу, будто воскрес. Рубится до последнего воевода. Крик перерастает в хрип, всё, отвоевался витязь. А я… рук не чувствую, ноги подламываются. Но ползу, как на костылях. Втыкаю знамя меж трупов. И встаю в полный рост на самой вершину. А твари всё лезут ко мне. И я только этому рад.
Рублю, сшибаю, катятся обратно. Дух под сердцем визжит отчаянно, сплёл туго кисть из тонких корешков, чтоб я меч не выронил. Ещё два половца от меня получают, и клинок Батыйгана о лезвие третьего, наконец, ломается. Вот и всё.
А нет, не всё. Обрубок в горло вгоняю по рукоять, ногой сталкивая хрипящего.
В спину лёгкий толчок, немеет меж лопаток. А, это стрела. В бедро прилетает ещё одна, от бессилия опускаюсь на колено. Топор летит в меня, дёргаюсь в сторону. Э нет, дружок, меня так просто не возьмёшь! Проваливается половец и получает встречный тычок. Тупой обрубок не пробивает кольчугу. Вынимаю у него же с пояса кинжал и режу горло, оставляя клинок в плоти. Кровь бьёт в лицо. Солёная, нет… сладкая. Толкаю труп прочь с моей высоты. Сам отшатываюсь, заваливаясь на знамя. Сползаю по древку. Из последних сил хватаюсь за него. Держусь. И обрубок меча своего всё ещё держу!
За ногу хватает чья–то цепкая рука, будто хозяин её тонет. Может свой? Нет, чёрные латы. Брыкаюсь, давая пяткой в нос, и покатился гад вниз.
Жду врагов. Жду! Но затаились вдруг они. Ну где вы, черти⁈
Больше не орут злобно, как торжествующие хищники, а кричат где–то на дне своего ада отчаянно.
Шум боя от меня ушёл. Схлынуло всё, вместе с моими силами. Подумал было, что уже агония злую шутку со мной играет. Умираю, вот и чудится.
Чудится мне… что мгла рассеивается, что валятся половцы под горкой моей от стрел, что бегут с высоты и катятся. Что орда всполошилась на подступах, что сеча пошла с другой стороны знатная.
Шатаясь, кое–как поднялся. Стёр с глаз кровь и грязь. И увидел отчётливо меж пожжённых крон знамёна тульские. И ещё какие–то мелькают.
Вот так сюрприз. В тыл врагу ударили наши. Да так, что начали всех оставшихся гадов просто давить. Там и всполохи пошли магические мощнейшие, разрывающие в клочья целые толпы. И конница блестящая от бронированного металла врубилась, перемалывая всё к херам.
Не успел и глазом моргнуть, конники тульские на высоту нашу взлетели, каким–то чудом прямо по трупам. Похоже, растерялись даже. Смотрят с ужасом на изрубленные тела, на месиво адское, где уже никого на ногах не стоит. Кроме одного… На горку мою взгляды ведут всё выше и выше. А затем в ужасе смотрят на меня, стоящего со знаменем.
Хочется уже рухнуть с чувством жалкого умиротворения. Но я говорю себе.
Стоять Ярослав, стоять.
А вы, суки такие, долго шли. А теперь не дождётесь моей слабости.
И стою я так долго, держась за знамя одной рукой, так и не выпустив из другой руки меч Батыйгана с осколком вместо клинка. А эти на меня всё пялятся, перешёптываясь в ужасе. Даже лошади под ними опасливо тихо ржут. Забавно даже стало наблюдать. Уже и витязи поднялись на высоту, мечи кровавые, стряхивая взмахами. И сеча начала стихать, перерастая в мелкие стычки. Погнали туляки половцев по лесу дальше.
Как удачно, что враг орду свою разделил, оставив здесь тысяч пять.
— Спускайся, парень, — подаёт, наконец, голос один богатырь в сплошных зеркальных доспехах на огромном белом коне. — Всё закончилось, давай.
Узнал его, волосы белые до плеч, как у барышни. Шёл он тогда в колонне тульской через нашу деревню. Только этот и осмелился заговорить со мной. Остальным, будто страшно.
— Да мёртвый он, что не видишь, Светогор? — Слышу от его товарищей. — Пятнадцать стрел в нём.
— И верно, вон обрубки торчат, — бурчат всадники.
— Так стоит ведь, — недоумевают другие.
— Не шелохнется…
Что несут, а⁈ Хмыкаю на это. Половина всадников шарахается.
— Марена меня сожри! Живой! — Заахали. — А Перуном благословенный, выстоял!
— И меч доломал–таки свой об супостата, но не выпустил.
— Помогите ему, что встали⁈ — Слышу уже за кадром. Суета какая–то пошла.
Всё, ноги подламываются. Мир переворачивается, раз, два, три… похоже с горки покатился. Побоище перемешивается в чёрное и серое, будто картина то была из масла, которую теперь замалевали. Бьётся тело, толчки есть, а боли не чувствую вообще. Ничего не чувствую. Только мысли уходящие ещё пытаюсь ухватить за хвост. И крикнуть, что есть силы громко.
Гайя, Крезо… спасите их.
Один в черноте. Неужели действительно всё?
Глава 17
Рубин против Сапфира
В сознание прорываются обрывки звуков. Кратковременные эпизоды каких–то нелогичных событий, переходящие в метаморфозы. Порой мучают всплески воспоминаний. Страшные рожи половцев, жестокая сеча, мясорубка, крики, отдающие эхом или перерастающие в звериный вопль. Агония и бред, вырывающие меня периодически в реальность. Где я начинаю чувствовать тупую физическую боль, от которой вновь ухожу в небытие.
Меня куда–то везут, что–то делают, что–то в ухо шепчут. Укутывают одеялом, обмазывают чем–то вонючим, бинтуют и вертят мной, как хотят…
И вот я открываю глаза, распознав бревенчатый потолок в тусклом красном свете. Треск огня, запах травы. Мир и спокойствие. Лежу на кровати, укутанный пуховым одеялом.
Подаю сигнал конечностям, которые понемногу начинают шевелиться. Тело приобретает чувствительность, а сознание ясность.
Я в какой–то избе, за окном вечер и, кажется, идёт дождь.
— Ярослав, ну наконец–то! — Слышу писклявое. — Я уж дюжину раз готовился в плен к этой гадине попасть, юлил, как мог! И старшего припрятал!
Что ещё за гадина? — Встрепенулся я.
— А вот узнаешь! — Заявляет дух с претензией. — Но как я рад, как рад!
Хотел дальше вопросами пытать. Дверь заскрипела, и девушка незнакомая в плаще мокром вошла. Ведро с водой поставила, фыркнув себе под нос, плащ сняла, оказавшись в простом деревенском платье. Бойкая на вид, симпатичная, лет двадцать пять, русая коса толстая до пояса. Стала дрова в печку подкидывать, встав спиной ко мне в паре метров. Похоже, не заметила, что проснулся.
— Как же мне всё это надоело, — забурчала себе под нос. — Этим подай, тем принеси. Когда они уже утопают восвояси, жрать и так нечего. Ещё и этот… странный, несёт в бреду, нечисть разбери что.
Продрал горло.
Крестьянка аж взвизгнула, подскочив на месте.
— Давно я…? — Начал сипло, а та взяла и выскочила наружу прямо в платье под проливной дождь.
— Очнулся! — Раздалось снаружи визгливое.
Пока тяжело устраивался на кровати, принимая сидячее положение, на улице шла суета. А затем пришёл дедуля, представившийся старостой деревни, и бабуля, смахивающая на ведьму, которая меня, похоже, и лечила.
Быстро выяснилось, что пару недель я пролежал в этой избе, где меня и оставили тульские дружинники, чтоб местные выхаживали. А до этого еще и в телеге с туляками ехал столько же, судя по тому, что ноябрь на носу.
Ничего себе меня потрепало! Похоже, еще и лихорадило до кучи.
Про своих людей спрашиваю, эти руками разводят да вздыхают. Дают понять, что один я в их деревне. А смотрят с такими дикими глазами на меня всё это время, будто я им говорящая обезьяна.
