Кровь других - де Бовуар Симона

– Ты лучше дай мне поесть, – сказал Жан, жадно поглядывая на пухлые сардельки, скворчавшие на толстом слое золотистого поджаристого лука; их хрустящая кожица лопнула от жара, выпустив наружу из широких прорех красноватую мякоть.

– А ты что, даже не обедал? – удивился Марсель. – Боишься показываться домашним?

– Увы, к сожалению, показался, – ответил Жан.

– Ну и что, твои устроили трамтарарам?

– Вроде того, – ответил Жан и, пройдясь по комнате, остановился перед пустым мольбертом. – Слушай, – сказал он, – мне тут пришла в голову одна мыслишка. Я хочу обучиться ремеслу печатника у старика Мартена, втайне от моего папаши. И как только стану опытным наборщиком, свалю из дома.

– Я так и знал! – откликнулся Жак. У него блестели глаза, он смотрел на Жана с недоверчивым восторгом.

– Зачем оно тебе? – спросил Марсель. – Какая от этого польза?

– Я не желаю всю жизнь находиться в ложном положении.

– А ты думаешь, в жизни есть нормальные положения? – спросил Марсель. Он отрезал от сардельки здоровенный кусок и сунул в рот. – Давайте-ка поедим.

Затем, расправившись с едой, скомандовал:

– А теперь вали отсюда, мне надо работать.

– Сейчас свалю, не волнуйся, – сказал Жан и взглянул на Жака: ему не хотелось оставаться одному, тем более что на улице стояла прекрасная погода. – А тебе тоже нужно работать? Может, прогуляешься вместе со мной?

Жак даже зарделся от удивления и радости.

– А я тебе не помешаю?

– Да нет, я же сам предложил.

Они пришли в парк Монсури и сели на скамейку возле бассейна. По водной глади плыл лебедь; вокруг них играли детишки.

– Эх, повезло тебе, – сказал Жак. – Похоже, ты всегда знаешь, что нужно делать.

– Если бы ты не забивал себе голову всякими интеллигентскими угрызениями совести…

– Но ведь я и есть интеллигент! – возразил Жак.

Я пожал плечами:

– Тогда смирись. И продолжай философствовать.

– И потом, действие ради действия – это глупость, – сказал он. – Хотя мои колебания, наверно, тоже глупы?

И он вопросительно взглянул на меня, такой юный, такой пылкий; очевидно, ему было легко жить, разве что не хватало уверенности в себе.

– Ты слишком робок, – сказал я. – И пока будешь раздумывать, стоит ли тебе посвятить себя делу пролетариата, оно твоим не станет. Нужно только решиться и сказать себе раз и навсегда: это мое дело.

– Да, – сказал Жак. – Но я не могу сказать это просто так. А хорошо бы…

Несколько минут он молча смотрел на большого белого лебедя, потом улыбнулся и проговорил:

– Хочешь, я тебе кое-что покажу?

– Покажи.

Поколебавшись, он сунул руку в карман и сказал:

– Это мои стихи, самые недавние.

Я немногого ожидал от поэзии, но его стихи мне понравились.

– По-моему, это хорошие стихи, – сказал я. – Во всяком случае, мне понравилось. А у тебя их много?

– Да, есть еще другие… Я тебе их покажу, если захочешь.

Он выглядел счастливым.

– А Марсель что о них говорит?

– Ну, Марсель… он все-таки мой брат, – смущенно ответил Жак.

Я заподозрил, что Марсель считает своего братишку гением. Впрочем, кем он был на самом деле – тот, кого мне предстояло хладнокровно убить и кто сидел сейчас, под безмятежными взглядами матерей семейств, возле бассейна, где плавал лебедь? Вернее… кем он мог бы стать?

Отныне я проводил целые дни в цехах типографии.

«Хочу овладеть техникой печати» – так говорил я отцу. И теперь, в свой черед, впитывал запах этой работы, в мертвенном свете лампочек под зелеными колпаками.

– У вас тут плохо с вентиляцией, – говорил я старику Мартену. – Нужно установить новые вентиляторы, вы должны поговорить об этом с моим отцом!

Он задумчиво крутил ус и отвечал:

– Да так оно всегда тут было.

Их насчитывалось здесь немного – старых рабочих, походивших больше на покорных служащих фирмы, чем на истинный пролетариат; я ненавидел их смиренные голоса, их тупую покорность. Так всегда было… – вот именно! Давно следовало уничтожить эту инертность, все эти застывшие устои, которые им навязали хозяева. Я сидел перед клавиатурой линотипа, стараясь переродиться, и твердил себе: «Я это сделаю!»

Я теребил свой серый холщовый халат и думал: «Ну ничего, в один прекрасный день я захлопну за собой эту дверь и пройду по улице с высоко поднятой головой, с пустыми руками. И тогда уж я буду не Бломаром-младшим, а просто человеком – настоящим, безупречным, зависящим только от себя самого!» Подняв голову, я встречался глазами с молодым рабочим, но тот сразу отводил взгляд. Под моим пыльным серым халатом он угадывал костюм из светлого твида; вздумай я заговорить с ним, он счел бы меня провокатором. Я все еще был для него хозяйским сынком.

– Ну, когда же ты решишься? – спрашивал Жак.

– Когда стану хорошим типографом.

Так прошло два года. Я стал хорошим типографом, изучил все тонкости набора текстов и печати. Но все еще медлил и не уходил, говоря себе: «Вот когда найду место…» Однако я его не искал. Не искал из-за матери. Она была тут, рядом – молчаливая, сдержанная, не задававшая никаких вопросов, но готовая поджать губы при первом же выпаде, как тогда, на том обеде, после митинга в «Бюлье», или как в тот день, когда ей стало известно о тайных свиданиях моей сестры Сюзон. Мы были свободны – свободны развращать наши души, губить наши жизни, а ей оставалось только молча страдать…

И это было еще хуже – уж лучше бы она что-то потребовала от нас. Тогда я смог бы возненавидеть эти требования, эти попреки. А она просто была тут, рядом, вот и все – и я не мог простить ей этого немого присутствия, которое мне приходилось ненавидеть. Мог ли я одновременно любить и презирать ее?! Я сам себя не понимал и боролся с истиной. С истиной моей любви и твоей смерти. В этом никто не был виноват – ни ты, ни я. Но эта вина стояла между нами, и оставалось только трусливо бежать от нее. От нее и от того горя, которое я причинял ей, скрывая от себя самого то тайное, что довлело над нею.

«Нужно просто объясниться с ней, – думал я, – в конце концов, она должна понять».

И вот однажды вечером я подошел к ней.

Она сидела в малой гостиной возле лампы и читала. Год назад она обрезала свои прекрасные черные волосы, и теперь они обрамляли ее лицо короткими крутыми завитками; они были именно человеческим богатством, в отличие от вьющихся побегов растений или курчавых завитков шерсти животных, – эти женские волосы, ухоженные, блестящие, умело расчесанные щеткой… Он долго смотрел на эту модную прическу, затем подсел к матери. И сразу же заговорил:

– Знаешь, мама, я не останусь в печатне.

Она выслушала его и заговорила в свой черед, выпрямившись, положив обе руки на поручни кресла:

– Но это просто безумие!

Возмущение придавало ее голосу светскую интонацию. А он умоляюще попросил:

– Слушай! Постарайся меня понять; я ненавижу этот режим, так неужто ты хочешь, чтобы я пользовался его благами?!

– Но ты давно уже ими пользуешься и теперь просто отрекаешься от своего долга. Твое воспитание, твое здоровье – всем этим ты обязан отцу; а сейчас, когда он нуждается в твоей помощи, ты его бросаешь!

– Все, чем я пользовался до сих пор, претило мне. И потому я не считаю себя обязанным работать на отца.

Она встала, подошла к роялю, поправила цветы в вазе и обернулась ко мне.

– Так чего же ты ждешь, почему не поговорил с ним?

– Я хотел сначала обсудить это с тобой.

– Ты поступаешь нечестно: сперва позволял ему оплачивать твое обучение, а теперь преспокойно ешь его хлеб, подыскивая себе другое место; тебе не кажется, что это… слишком уж легко?

Он гневно взглянул на мать. Его колебания и эта трусость, в которой она его упрекала, – ведь все это было из-за нее! Она тоже смотрела на него, сжав губы; щеки ее покраснели. Так они мерили друг друга взглядами, и каждый из них видел на лице другого отражение собственных колебаний.