Костёр и Саламандра. Книга третья (СИ) - Далин Максим Андреевич

Просёлок вёл как раз куда надо — и Тяпка неслась прямо по нему. Вскоре лес по обочинам сперва потемнел, а потом начал потихоньку светлеть снова — и мрачная хвойная чащоба уже перед самым хутором превратилась в весёленькую рощицу из ясеней и ещё каких-то деревьев с листьями-лапками, которые не росли у нас на побережье. Вокруг было очень тихо и пустынно, даже птиц я почти не слышала, только ярко светило солнце и блестела зелень. У самых хуторов лес вдруг расступился, как театральные кулисы, дорога пошла немного вниз — и в этой самой низине стояли брошенные дома.

То есть те, что считались брошенными. У меня волоски на руках встали дыбом от нестерпимого контраста этого яркого солнечного света, беззащитных домишек, заросших кустами сирени и купами цветов, — и того кошмара, который притаился за всем этим.

Тяпка замедлила шаг, потом остановилась у ног Шкилета и подняла голову — смотрела на меня. Ильк спешился и придержал мне стремя: начиналась самая наша работа.

Тяпка стояла и рычала еле слышно. Приподняла переднюю лапу, как легавая собака, которая делает стойку, нацелила нос на беленький домик под красной черепичной крышей.

— Какая умная со… — начал Ильк, но я мотнула головой и прижала палец к губам.

Он понял, скинул с плеча винтовку, лязгнул затвором и пошёл за мной, стараясь ступать потише.

— Ищи, Тяпочка, — шепнула я одними губами.

Ощущение было такое, будто я стою совершенно голая посреди балагана, а вокруг полно лохов, только не простых, а отборной уличной мрази. Я впрямь чувствовала их всюду, у меня было такое чувство, что они нервничают, пытаются понять, что в обстановке изменилось, — и не могут, и это их злит и напрягает. Но приказа нападать им не дают.

Если Ильк прав, успокаивала я себя, то и не дадут.

Спокойно, Клешня, спокойно. Лох как лох, будь он хоть семи пядей во лбу. Мы его надуем.

А Тяпка не кинулась. Она мучительно, еле переступая, протягивая нос вперёд, вся вытянувшись, еле брела к этому дому. И я уже подошла достаточно, чтобы дом заполыхал внутри меня ослепительным чёрным жаром, — не знаю, какими словами это ещё можно описать.

Он был не мне чета, тот, кто в этом доме сидел!

Я была маленькая девочка, а он… мне он представился штормовой волной, которая смоет и покатится дальше, кошмарной и безжалостной силой. Я шла к настежь открытому, но завешенному шторкой низкому окошку дома, выходящему на широкий пустой двор, и с мучительной ясностью понимала, что он подходит к этому же окошку с другой стороны. Вот сейчас он отдёрнет миленькую шторку, вышитую розовыми цветочками, мы увидим друг друга практически глаза в глаза…

И конец мне.

Я не знала, что делать.

Я шла так же медленно, как Тяпка, еле переставляя чугунные ноги, перебирая про себя виды звёзд, щитов, охранных молитв, и всё это было — как девчоночий кружевной зонтик, когда надо как-то укрыться от надвигающейся волны высотой с дом.

Тот за окном — он не того калибра фигура был. И сейчас он уже понял, кто именно его навестил: на таком мизерном расстоянии, с его возможностями — какая маленькая и светленькая безделушка может меня прикрыть?

Последний шаг я сделала, уже слыша его последний шаг там, за стеной. И по карнизу свистнула штора. И в этот миг случилось нечто фантастически быстрое и фантастически непонятное: что-то мелькнуло мимо меня, кто-то ахнул или вскрикнул — и рухнуло тело, и всё это одновременно. И напряжение пропало мигом, будто кто свечу задул.

И Тяпка залаяла, то ли злобно, то ли радостно — упёрлась лапами в стену и лаяла в окно.

— Пойдёмте в дом, леди, — сказал Ильк. — Поглядим, что как.

Я оглянулась на него.

Он стирал кровь со штыка пучком сочной травы. И до меня дошло.

— Нет, Ильк, — сказала я. — Ты будешь здесь, брат. Пока он был живой — ты мог, а сейчас уже не сможешь. Сейчас — это моё дело.

И свистнула Тяпку, а потом дёрнула дверь.

Дверь не подалась. И Ильк без слова высадил её плечом и распахнул дурацким и галантным жестом:

— Леди?

— Здесь стой, — сказала я раздражённо. — И следи. Позовёшь, если что.

И вошла внутрь.

19

Тяпка проскочила в дверь вперёд меня — и через миг я услышала её злобное рычание. И сама вбежала в дом через маленькие сени — быстрее, чем хотела.

Успела только отметить, что запах совершенно ненормальный. Не должно так пахнуть в таком домике. Тут должно пахнуть травником, пирогами, старым деревом, керосином, дымом и немного кошками, а пахло — падалью и какими-то алхимическими реактивами. И серой.

Это был уже не дом, а лаборатория. Причём не столько некроманта, сколько алхимика и чернокнижника.

И Тяпка с рычанием яростно мотала какую-то мелкую нечисть. Клочья второй, наверное, такой же, уже таяли на полу — этакие ошмётки чёрного тумана, бесплотной сажи. А посреди комнаты, напротив окна, лежал наш враг.

Я восхитилась, как Ильк… Он ударил штыком гада в глаз, с такой силой, что даже треснула надбровная дуга. Штык, наверное, череп почти насквозь прошёл. Ильк очень здраво рассудил, что умереть гад должен как можно быстрее, чтобы не успел даже охнуть, — ну и выбрал идеальный способ.

Так что по лицу трупа уже ничего нельзя было сказать. Во-первых, оно было залито кровью, во-вторых, в трупе, видимо, ещё много всего оставалось, потому что он почернел, распух и шевелился. И я скинула каску и плащ-палатку, чтобы не мешали, резанула своим ножом клешню — и брызгами крови, поверх, не касаясь, всё это запечатала внутри, а потом сожгла.

Даже не сгорело, а взорвалось. Лопнул живот, лопнула грудь — и череп треснул ещё и на макушке. Знать не хочу, что в нём при жизни водилось. Воняло уже так, что резало глаза.

Бывшего владельца тела это, видимо, сильно впечатлило.

Он стоял у рабочего зеркала, по местным правилам основательно прикрытого от Приходящих в Ночи, обхватив себя руками, очень заметный даже при ярком солнечном свете. Без сюртука или френча, в одной белой рубашке с закатанными по локоть рукавами. У него элегантная фигура была, как у профессионального танцора, такая стать, грация, осанка, роскошная русая чёлка, белые руки с длинными тонкими пальцами… а лицо с кровавой дырой на месте левого глаза — по-настоящему отвратительное. Длинное, с длинным подбородком, с длинным носом и обвисшими щеками и подглазинами, с уныло-брюзгливой миной… впрочем, сейчас оно больше выражало потрясение, чем уныние.

Если тело у него было юноши, то лицо — старика с мерзким характером. И это всё я увидела сразу, за один миг, гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать.

И он молча наблюдал, как я чищу его труп. А потом отвесил светский глубокий поклон:

— Удивлён, даже поражён, леди Карла.

Ну… и меня удивил.

— Откуда меня знаешь?

— Как же! — воскликнул он тоже очень светски, как на придворном сборище каком-нибудь. — Ваша знаменитая собачка! Ваши элегантные методы! Вы, прекраснейшая леди, одарены не по возрасту.

Он был дух, не мог от меня ничего скрыть — я чувствовала, что он в ужасе, в настоящем ужасе. Но в руках себя держал хорошо, надо отдать ему должное.

А ещё я чувствовала, как в стенах копошились… За ним пришли. Я понимала, что за ним пришли приблизительно те же, что и за Ленорой, — и он это знал, и чувствовал, видимо, полнейшую безнадёгу, и тянул время. А от меня, наверное, чем-то таким светило, потому что те, кто за ним пришёл, мне на глаза не лезли.

Ждали, когда я тут закончу и его им оставлю.

— Ладно, — сказала я. — Спасибо на добром слове, мессир гнида. Я, пожалуй, пойду.

Отчаяние и ужас у него перехлестнули через край, но на лице ни один мускул не дрогнул. Тренированный аристократ был. У нас как-то немного таких… но, в общем, и кровной аристократии в семьдесят седьмом колене сравнительно мало… то-то ж эта перелесская спесь нас зовёт рыбоедами, а считает, небось, нуворишами. Да и пусть.

— Неужели вы не хотели бы взглянуть на мою работу, леди Карла? — спросил он таким небрежным тоном, будто предлагал мне карандаш — цветочек в альбомчик нарисовать.