Громов: Хозяин теней 4 (СИ) - Демина Карина

Ну, за Воротынцевых я точно переживать не стану.

— Однако вы не согласны? — Алексей Михайлович указал на инквизитора пальчиком.

— Я отстранён. Бессрочно. По причине болезни. А потому не могу судить… мне вовсе стоит явиться к настоятелю и отбыть на лечение.

А вот этого делать нельзя. Что-то подсказывает, что этого лечения Михаил Иванович может и не пережить.

— Но моё состояние пока не позволяет мне покинуть госпиталь. А что до прочего… скажем так… это теория, поскольку напрямую в своей практике я с жертвоприношениями не сталкивался.

Так.

Вдох и слушаем. И не пытаемся консультировать.

— Там же один человек. И себя убил, — Карп Евстратович озвучивает сомнения.

— Себя тоже можно принести в жертву. Более того, такая жертва будет куда сильнее, чем любая иная, ибо означает добровольный отказ от души и вечной жизни. Человек сам вверяет себя в руки того, к кому обращается. Он ничего не говорил?

Типа, я твой, Мора?

— Ничего такого, — озвучиваю вслух. Вот как-то неуютно. И Михаил Иванович на меня уставился. Глядит так, ласково, будто подозревая что-то этакое. А я в ответ гляжу, честно, искренне. Стараюсь даже не моргать.

— Но всё одно это выглядит, как если бы человек, принеся в жертву себя, открыл путь тварям, — продолжил Михаил Иванович. — И силы его жертвы оказалось достаточно, чтобы разрушить границу миров.

Тишина воцарилась. Такая вязкая, тягучая, нарушаемая лишь сипловатым дыханием Алексея Михайловича да гудением мухи где-то там, под потолком.

— Анчеев был обычным человеком, — муху я отыскал взглядом. Обыкновенная, сонная слегка, видать, недавно отогрелась и выползла из спячки. — А вот если себя в жертву принесёт кто-то, наделённый даром? Или… светом? — спросил я.

И по тому, как жандармы переглянулись, я понял: этакая перспектива их прям вдохновила.

До самых печёнок.

[1] Вполне реальное объявление из «Брачной газеты», весьма популярной в начале 20 в.

Глава 27

Глава 27

Из отчёта статистической комиссии Н. В. Скорикова следует, что средняя продолжительность жизни в западных губерниях в настоящее время составляет 26–28 лет [1] , среднее количество детей, рождённых от одной матери — 6,3. Однако при всём том, до возраста 14 лет и старше редко доживает половина их. Таким образом в типичном женском поколении в любом возрасте среднее число детей у женщины, ею рожденных и доживших до этого возраста, не превосходило трех. [2]

Доклад князя Н., посвящённый проблемам роста населения и обстоятельствам, мешающим оному.

Подслушивать, конечно, нехорошо, но очень полезно. А то ишь, выпроводили. Доложился и, стало быть, свободен. А дальше мужи мудрые думу думать будут и планы планировть. Оно бы ладно, но мне, чуется, в реализации этих планов придётся поучаствовать, а потому хотелось бы, как говориться, знать.

Я остановился на лестнице, опустился на ступеньку и сказал сопровождавшему меня казаку:

— Дяденька, что-то вот подурнело. Я посижу чутка?

Тот глянул. Нахмурился.

— Я ж тут, — заверил я. — А отсижусь, так и назад пойду. К себе. Вон, господа солдаты приглянут.

И рожу жалобную скорчил.

Статус мой казаку был не до конца ясен. И неясность нервировала. Вроде и голодранец, мальчишка, а вон, и к Алексею Михайловичу вхож, и к иному начальству. И факт этой «вхожести» наталкивал человека опытного, не один год при службе состоявшего, на мысли, что всё не так уж и просто со мною. А потому и боролись в нём желание спровадить меня подальше с опаскою, что если сделать сие грубо, то я нажалуюсь при следующем визите.

Тем паче приказа убрать меня вовсе не было. А был приказ «проводить», без уточнения, куда именно.

Казак глянул на пару служивых, что виднелись у основания лестницы и поинтересовался.

— Может, дохтура кликнуть?

— Да нет. Пройдёт.

Тьму я выпустил ещё там, у палаты, велев внутрь не соваться, потому что ну их, и инквизитор, и с Алексеем Михайловичем тоже не совсем понятно, чего он да как. Нет, крыльями вроде не обзавёлся, но это ж дело такое. То нет, то отрастают от излишку святости в организме.

— По голове меня шибануло, — сказал я доверительно, потому что провожатый уходить не спешил, но встал надо мною, опёршись на перила, да и сигаретку, пользуясь случаем, вытащил.

До мысли, что курить надобно в специально отведенных для того местах, здесь ещё не дошли. И в целом привычку дурной не считали, а в газетах вон видел даже рекламу медицинских лечебных сигарет.[3] Сизый дым потянулся вниз.

— Контузия, — произнёс казак понимающим тоном.

— Ага… теперь вот то нормально, то голова прям кругом. А посидишь чутка, так и ничего вроде…

— Бывает, — казак и мне портсигар протянул, но я лишь головой покачал, опёрся о перила и лбом к балясине прижался, вроде как отдыхаю.

Тьма умела слушать. Не знаю, как она это делала, но…

— Ты ему веришь? — Карп Евстратович позволил себе выражаться прямо.

— Я ему, дорогой мой, жизнью обязан. И не в первый раз.

— И это тоже странно.

— Ещё как.

— Это ж мальчишка… да, он выглядит почти взрослым, но всё одно… ему бы учиться да на гимназисток заглядываться…

Прям душу греет такая забота. На гимназисток я бы и сам был не прочь позаглядываться, но как-то оно не довелось.

— А он тут сидит. Рассуждает. Теории строит.

— И что именно тебя задевает больше остального? Что он их строит? Или что строишь их не ты? — в голосе Алексея Михайловича послышался смешок.

— Всё и сразу. Подозрительно. Кто-то ведь вложил в его голову эти мысли.

— Вложил ли…

— Естественно. Его рассуждения слишком… недетские.

— Или время сейчас такое, что дети слишком рано перестают быть детьми.

Сейчас прям проникнусь. Но да, если Громовы ко мне привыкли, что ли, и вопросов лишних не задают, то вот у Карпа Евстратовича они вполне естественным образом возникли. А с ними и подозрения. Причём последние будут только крепнуть.

— И вправду в это веришь?

— Не знаю, Карпуша… я и вправду не знаю, во что верить. Вам, Михаил Иванович, верно проще. Но я до недавних пор полагал себя человеком просвещённым. Таким, который стоит выше суеверий. Нет, отрицать существование иных сил было бы глупо, но эти силы можно именовать по-разному… божественность лежит вне рамок человеческого познания.

Сказано это было с толикой лёгкой меланхолии.

— А теперь?

— А теперь… когда ты не только видишь свет, когда сам становишься им, это меняет.

— В монахи пойдёшь? — Карп Евстратович хохотнул.

— Не настолько сильно меняет. Во всяком случае, желания подобного я не ощущаю. Я в принципе ничего-то нового в себе не ощущаю, так что, быть может, всё вернётся на круги своя.

И пламенный меч останется где-то там, случайным эпизодом?

Ну-ну. Он наивнее меня, если в это верит. Хотя… он меча-то и не видел. Когда тот появился, Алексей Михайлович конкретно так в отключке был. Но всё равно слабо верится. Если уж на той стороне его зацепили, то теперь хрен отпустят.

— Я об ином. Мальчик встречался с ними. И я ощущаю на нём отпечаток иной силы… сил. Одна мне сродственна, другая… иная. И нет, она не вызывает враждебности. Скорее просто вот есть. Так вот, эта встреча не может не изменить человека. Так что я вполне допускаю, что юноша… стал иным. Михаил Иванович?

— Боюсь, вы правы в том, что встреча с… его госпожой имела места. И не одна. А вот как она влияет на суть человека, его душу и разум, тут я ничего не скажу. Но таковая сила не может не влиять.

— То есть, теперь мы его слушаем?

— Прислушиваемся.

— Может, командовать ещё поставишь?

— Не сейчас. Лет через десять. Если доживёт. Если мы все доживём. Михаил Иванович, вы и вправду полагаете, что кто-то может… совершить нечто подобное?

— Нечто подобное, — передразнил Михаил Иванович, — уже совершают. Вон, на той фабрике… он прав. Всё должно было быть иначе. Кровавей. Страшнее. И показательней. На фабрике недавно сменился управляющий, и люди уже недовольны. А случись беда, как знать, не вылилось бы оное в очередной бунт. А где бунт, там и войска, и статьи… вы не хуже меня знаете, как оно было бы.