Ясно.
Тогда да, правильно.
Я зажмурился и распахнул пальтецо. Весна наступила как-то сразу и вдруг, и ощущение, что я проспал её. Вот так просто взял и… и солнце вон шпарит. Жара. А говорили, что в Питере всегда туманно.
Воздух сырой. И запах идёт характерный, застоявшейся воды, которая того и гляди зацветёт.
— Хорошо-то как… — сказал я.
— А то, — не стал спорить Еремей и, вытащив портсигар, задымил. — Выдрать бы вас, оглоедов…
— За что?
— Ни за что. Так, для порядку. Танечка вся изволновалась. И Светланка… девок убирать надо, — он сказал это тихо и очень серьёзно.
— Так пока тихо вроде.
— Приглядывают. За домом. И школой. Четверых я срисовал. Близко не подходят, но рожи примелькались…
Чтоб вас.
А я только подумал, что у нас передышка есть.
— Тогда нельзя, — я сунул руки в карманы. Вот ведь, взяли и испоганили такой чудесный день. Еремей нахмурился. — Нельзя. Сам понимаешь. Мы тоже приглядываем, а если отошлём куда, как знать. Скорее всего выяснят, куда и как. Нет, наставник, тут надо иначе. Надо добраться до того, кто это затеял…
— И башку ему свернуть, — вот за что люблю Еремея, так за глубокое понимание ситуации.
Мишка и вправду отыскался за оградой, близ побитого жизнью автомобиля. И нас он обоих сгрёб в охапку, сдавил, а после подтолкнул к покрытому пятнами ржавчины чудовищу.
— Наш, — с гордостью сказал он. — Сам собрал!
Изнутри машина была ещё более печальной, чем снаружи: обивка облезла и местами продралась, воняло бензином, маслом.
— Конечно, ещё восстанавливать и восстанавливать, но так-то на ходу.
С другой стороны машина — это круто.
И Мишка — это тоже круто… и жить, просто вот жить, круче некуда.
А дома пахло пирогами.
И ещё весной. Распахнутые окна. И зелень. Молоденькие листики дрожат на сквозняке. Ваза. В вазе какие-то цветы, названия которых не знаю, да и знать не хочется. Откуда-то доносится музыка, такая, с сипением и шумом, но сейчас она вписывается в настроение, как нельзя лучше.
— … а представляете, он мне… — Светочкин голос звенит. И Тимоха, забравшийся на подоконник, каким-то чудом устроившийся на нём, щурится, подставляя солнцу лицо. Пусть взгляд его по-прежнему туманен, но на одном колене лежит альбом, а из-за уха выглядывает карандаш.
И туман в глазах — он другой.
Да и поза Тимохина, его движения стали иными, будто тело вспоминало, каким оно было когда-то.
— … и я говорю, что пожалуйста, приводите детей, но…
Белый фарфор на столе.
Татьяна по-прежнему прячет руки в перчатках, но и она изменилась. Пальцы её то сгибаются, то разгибаются, то перебирают крупные бусины чёток.
Кто их подарил?
Не знаю.
Спрошу. Потом. Сейчас вот задавать вопросы желания нет. И я просто берусь помогать.
Салфетки.
И солонка серебряная. И ещё какие-то блюдца, подставки. Обычная домашняя суета, от которой почему-то болезненно схватывает сердце. Будто мне показали вдруг какую-то совсем другую жизнь, которая могла бы быть тогда, в прошлом мире.
Могла, но не случилась.
— Савка, ты чего замер? — Мишка лохматит волосы. — Нормально всё?
— Замечательно.
— Тогда завтра едем по лавкам…
Он явно гордился своей колымагой, и радовался ей, похоже, больше, чем роскошным машинам, принадлежавшим роду Воротынцевых.
— На кой по лавкам? — я успеваю увернуться от дружеского тычка и перехватить руку.
— Так, одежду нормальную прикупить надо бы. Ты ж не можешь пойти собеседоваться в этом рванье, — Мишка пожимает плечами. — Тань, скажи ему?
— Скажу. Его сначала отмыть надо. И постричь. Господи, они оба выглядят сущими дикарями!
— Ага, — Метелька стащил со стола крохотную булочку и сунул в рот.
Татьяна картинно вздохнула, а Светочка пальцем погрозила.
— Надо бы и жильё другое подыскать, а то тут тесновато, — я не стал сопротивляться, когда меня обняли.
Обе.
Блин… этак и к Светочке привяжусь. А она ж дура. И наживка, что гораздо важнее. Но теперь мягкий невидимый свет её обнял и успокоил, будто обещая, что всё-то будет хорошо.
Замечательно просто.
И откликаясь на него встрепенулись, пробуждаясь, тени.
— Ой, Сав, я совсем забыла! Тебе ж письмо пришло! — Светочка всплеснула руками. — Сейчас… в школу принесли.
— Кто?
Из паутины благости тяжело выбираться.
— Не знаю. Мальчики передали. Ты представляешь, к нам уже записываются, хотя все документы ещё не выправлены, но обещают, что одноклассную школу нашу зарегистрируют. Как частную пока, но с казёнными сейчас всё сложно. Даже удивительно, что на частную жандармерия разрешение выдала… где же оно…
В Светочкиной сумке могла уместиться, похоже, и сама Светочка.
И место бы ещё осталось.
— Ага… вот, — белый конверт с загнутым уголком. — Ой, помялся… извини, оно между тетрадями.
Стопки тетрадей теперь занимали стол в углу.
— Ничего страшного, — я взял конверт.
Вот предчувствие у меня так себе. И в голове крутится там разное-всякое. Про сибирскую язву. Или вот просто отраву. Или…
Стоило подумать и пальцы кольнуло изнутри. Сила сама устремилась в конверт, ощупывая бумагу, и схлынула, оставив ощущение, что ничего опасного внутри нет.
Будем надеяться.
Я присел на стул. Вскрывать не хотелось. Не из-за страха, а из-за ощущения, что если вскрою, то испорчу вечер. Только Татьяна уже уловила неладное и слегка нахмурилась.
И Тимоха повернулся от окна.
— Бу, — сказал он, вытащив карандаш. — Ага…
— Два раза, — я изобразил улыбку. И разорвал конверт.
Открытка.
Здесь открытки любят. В каждом почтовом отделении их великое множество. На этой — милая девушка улыбается.
На обратной стороне округлым почерком выведено: «С выздоровлением!»
И чуть ниже, парой штрихов, птичка нарисована.
Я даже знаю, какая, хоть и нарисовано криво.
— И кто послал? — Светлана сунулась было, но я успел перевернуть открытку.
— Да знакомый один. Рад, что я пошёл на поправку. Так, а пироги-то где? Я, между прочим, голодный…
Ну их всех.
Правительство, революцию, народ и капиталистов. У меня в кои-то веки, похоже, появилась семья. А значит… значит, я перегрызу глотку любому, кто попытается её отнять.
Конец 4 части
И часть 5 начинается тут https://author.today/work/459542
[1] Реальное училище на степени гимназии, частное учебное заведение, основанное Карлом Ивановичем Маем. Школа считалась очень прогрессивной. В ней не действовали общеустановленные антисемитские квоты. Наказания были куда мягче общепринятых (никакой порки, реальных карцеров или лишения ученика еды), ученики имели возможность выбора направления, а также в целом атмосфера сильно отличалась в сторону свободы.
