Громов: Хозяин теней 4 (СИ) - Демина Карина

— Сочувствую. Так вот, если бы у неё вышло, жертв было бы больше. Пусть и не совсем добровольных. Но тварь, которая пробивалась… в общем, навела бы шороху.

Тварь с одной стороны.

Взрывы с другой.

Тут впору ошалеть.

— А эта флейта… вы сказали.

— Это артефакт, воздействующий на разум. На самом деле это не флейта, вид просто схожий. Слышимых звуков он не издаёт, однако люди, попадающие в его сферу, теряют волю. К счастью, радиус действия такого артефакта невелик. И да, существует мнение, что чем более встревожен человек, тем легче влиять на него…

Отсюда и взрывы.

Та охрана, что внизу, была бы занята полыньёй и тварью, которая по плану должна была бы отвлечь на себя и солдат, и жандармов, и не только. А взрывы и крики — вполне годный повод встревожиться.

И флейта.

— Флейту принесли рабочие. К сожалению, подробности мы вряд ли выясним, но… ваш друг сумел добраться до Алексея Михайловича, а тот уже привёл в сознание казаков. Завязалась перестрелка. К пациентам присоединились и некоторые сторонние личности. И снова же, сложно понять, как они попали внутрь.

— Через дыру в заборе.

— Все дыры контролировались, — кажется, Карп Евстратович обиделся.

— Значит, не все. Может, через подземелья там… или ещё как. Это уже не важно.

— Ну да… изначально планировалась казнь. При телах обнаружены веревка, фотографическая камера со свежей плёнкой. И табличка «Палач». Её, предположительно, должны были повесить на шею Алексею Михайловичу…

— Но и у них всё пошло не по плану…

— Именно. Когда стало очевидно, что до палаты Алексея Михайловича добраться не выйдет, был использован ещё один артефакт из… тех.

Он помрачнел и склонил голову.

— Что они сделали? — тихо спросил я, потому как таким Карпа Евстратовича не видел.

— Помните, Настеньку? Такая… девушка. Из медсестёр… раздумывала ещё, не пойти ли ей по пути служения Господу.

— Смутно, — честно признался я.

Нет, народу в госпитале хватает. И целители есть помимо Николая Степановича, и врачи, которые без дара, но с руками и знаниями, и акушерки, сёстры милосердия. Госпиталь огромный.

— Ей перерезали горло. Просто взяли вот и… — Карп Евстратович покачал головой. — Вытащили… ей и ещё Дарье Ивановне. Монахиня. Седая. Она к вам…

Её я помнил.

И пастилу помнил. И от этого внутри шелохнулось дурное, тёмное.

— Как они там…

— Из-за пациентов. Когда всё началось, я… я их лично в окно… а они обратно. Спасать. Они всегда вдвоём были. Дарья Ивановна Настеньку опекала… вдвоём и… я уже потом узнал. После. Когда картину происшедшего восстанавливал. Петраков и доложил, что когда их вытащили, он приказ отдал, не стрелять. Думал, что используют, как щит… такое случалось… и прикидывал, чего да как. Разговаривать там. Он думал себя предложить, чтоб… А они говорить не стали. Выпихнули вперёд и ножом по горлу. А потом вот мир и треснул… да… Николай Степанович сказал, что у Настеньки дар был. Целительский. И немалый. Он уговаривал её учиться. Готов был поспособствовать, чтобы стипендию выделили, а потом бы и к себе взял. Он… очень переживает.

Я думаю.

Но… выходит, я прав? Одарённый — жертва особая.

— Об этом тоже напишите. В подробностях.

— Надо ли? Всё же…

— Надо. Никто не будет сочувствовать тем, кто приносит жертвы. И такие… и про Настеньку. И про Дарью Ивановну. Будущая целительница и монахиня, всю жизнь отдавшая служению. Это…

Это дерьмо, за которое я тоже спрошу. Потом. Как доберусь.

— А вас как задело? — спрашиваю.

— Да я тоже, каюсь, не усидел. Как стена посыпалась, то щит поставил, помог людям выйти… своих крикнул, чтоб уводили подальше куда.

Лицо потемнело. А рубец налился кровью.

— Сам же полез… не подумайте, что геройствовать… но уже было понятно, что всё идёт не так… не по плану.

Ну да.

Причём с планами не задалось со всех сторон.

— Но я всё же дарник. И сильный. И мог помочь. Поднялся на второй этаж, а там… я никогда не бывал на той стороне. Коридор. Туман. И в этом тумане будто шевелится нечто, — его откровенно передёрнуло. — Я смотрю — Евдокимов. Окликнул. Он повернулся и на меня. Вроде идёт, идёт… в тумане сложно понять. Кажется, что близко, но… он идёт, а как на месте. Потом встал и рукой машет. Крикнул ещё, мол, помогите…

— И вы полезли помогать?

— Скажем так, я не имел права бросать его. Но с другой стороны я всё же получил некоторый опыт, вот и возникли подозрения. Я крикнул, чтоб он доложился, а эта тварь как рванёт, — Карп Евстратович перекрестился. — Мне она по сей день снится… она и Настенька с Дарьей Ивановной.

— У каждого свои мертвецы.

— Это верно, — Карп Евстратович выпрямился. — И детям о том бы не знать, но…

Замолчал.

Я не торопил. Я вот думал о том, что если тихонечко, кончиком пальца, поскрести шкуру, то оно ж сильно не навредит. А зуд, глядишь, и уймётся.

Или нет?

— Так это… покойник вас так?

— Нет. Евдокимова я сумел положить… — щека дёрнулась, видать, и это воспоминание было не из приятных. — Но появились иные. И как-то вот… странное место. Жуткое. Вот вроде бы и видно немного, туман кругом один, а всё одно…

— Просто оно не для людей. Так-то особой жути нет. Место как место. Трава, леса вон…

— Твари.

— Мы с их точки зрения тоже красотой не отличаемся.

— Никогда о том не задумывался, но, пожалуй, что да.

Я и сам, честно говоря, не задумывался. К слову пришлось.

— Я, говоря по правде, — продолжил Карп Евстратович, — приготовился умереть с честью, ибо силы таяли… как-то это совсем уж нелепо звучит… прям как из романа.

Фыркнул и отвернулся, точно стесняясь сказанного.

— И дальше-то чего было?

Нет, он мне всю душу вымотает этими откровениями.

— Дальше… а дальше опять как в романе. Земля затряслась, выпуская чудовище… как вам описать… вот слыхали, что в Лондоне под землёй поезда пустили? У нас, к слову, тоже собираются, но всё-то никак не поделят, кому строить и за сколько. Так вот, будто бы такой поезд, проклятый, обзавёлся пастью во всю ширь. А в ней зубы рядами, и каждый — с меня величиной.

Живенько описывает.

Я даже порадовался, что тварь ту не разглядел сполна.

— А вокруг пасти его — щупальца. Вот как у кракена, если случалось читать про этих тварей. От рёва сего создания содрогнулась земля. Я тоже содрогнулся, чего не стыжусь, ибо ничего-то более ужасающего и отвратительного не довелось мне видеть…

Может, ему самому романы писать? А что, живо получается, образно.

— Я только и успел выставить щит, но он лишь ослабил удар. Меня отшвырнуло в сторону, а кожу обожгло слизью. И боль была… изрядной. Думаю, вторым ударом тварь просто-напросто раздавила бы меня. Однако в этот миг воссиял божественный свет, тьма и туман отступили. Мертвецы обратились пеплом. А тварь издала крик. И от крика её я оглох… Николя сказал, что барабанные перепонки порвались, но это так, мелочи…

Ну да, сам цел, а перепонки отрастут.

— Главное, что создание тьмы, опалённое светом, поспешило скрыться под землёй. А я узрел ангела. И был то ангел гнева, с мечом разящим. В общем, я тогда ещё подумал, что мне это перед смертью бредится. Слыхал, что у многих перед смертью случаются видения. А я чем хуже? Но оказалось, что это Алексей Михайлович явились… что-то ваше, молодой человек, лечение с ним сделало…

— Жалуетесь?

— Отнюдь. Хотя вот… знаете, свет божественный, как выяснилось, и опалить способен.

[1] С. Г. Нечаев. Катехизис революционера

[2] Одним из немаловажных факторов, способствовавших вовлечению большого числа молодых людей в революционные движения, — как раз социальное одобрение. Образ борцов против самодержавия романтизировался. Новость об оправдании Веры Засулич судом присяжных была встречена рукоплесканиями. Революционеры представлялись в глазах общественности жертвами режима и в целом благородными юношами и девушками, которые здесь и сейчас совершают подвиг.