Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина

Я знала и видела, чай не слепая, насколько братья связаны между собой. Будто невидимые узлы связали их вместе. Они искренне сопереживали брату и приняли меня в начале пусть и по-своему.

Да, я стала жертвой глупости и злобы самок племени, но не хотел мне горя ни Гром, ни Тихомир.

Да и потом, крики и стоны наказанных поркой медведиц через молву да сплетни дошли и до стаи белых. Перевертыши поделились на два лагеря. Первые открыто осуждали, поминали вождя недобрым словом и звали богов обрушить на него свой гнев. Вторые довольно кивали: «Давно бы так!». Заслужили. Раз вождь железной лапой не наведет порядок в родном клане, тогда кто?

Беры братались со своими товарищами не только словами. Могли и в пламя, и в воду ринуться за боевым другом! Для людей порой и кровные узы не имели той драгоценности.

Глядя на то, как братья держались друг за другом. Как Третьяк ушел за невестой Грома. Как Тихий и Гром пытались меня аккуратно внедрить в круг совета, когда решалась судьба Озары. Они уважали меня как целительницу, очевидно догадавшись и без подсказок о моем военном прошлом.

Я поначалу пыталась укрыть свой дар. Помня, каким клеймом он нарек меня в родном селе, решила переиграть судьбу и умолчать. Оттого и Агнешу лечила в тайне, да рот держала на замке. А потом Озара дитя потеряла, было уже не до тайн и осторожности. Я ее лечила.

Уже когда спохватилась о том, что все прознали о моем даре, поздно было дергаться. Червячок сомнений и горечи ожидания неминуемого позора грыз меня. Именно тогда Третьяк отбыл в Дубовый Лес за будущей женой Грома. Не имея его широкого плеча рядом, за которым можно было спрятаться от всех невзгод и грязных слухов, я боялась. Боялась однажды услышать, как братья моего мужа обзывают меня потаскухой.

Но ни Гром, ни Тихомир, казалось, о подобном и не мерковали. Они меня не обижали, по степени возможности защищали. Скорее всего, они ожидали, что Власта смирится с моим пребыванием в клане.

Не дождались.

Шептуны донесли и о жестоком наказании моей свекрови. Ее настигла неслыханная кара по меркам беров — ссылка в храм Мораны.

Да, я чуяла себя чуточку отомщенной. Но не желала возвращаться в клан. Злые там большинство баб, неукротимо себялюбивы. Не ведающие ничего святого и доброго для живого сердца.

Да и у белых мне было по нраву. Не то чтобы я сразу прижилась, и меня разом все приняли. Но под бдительным взглядом тетушки Ласканы и тетушки Любавы в мою сторону никто даже фыркать не смел!

Я воистину здесь была защищена. А еще бессовестно купалась в заботе матушки моей боевой подруги. Тети Любавы хватило на всех. Она так и называла нас, целительниц, — мамкины девонки. И только попробуй кто кривое слово сказать мне, аль Яринке или Марфе. Да упакоет душу того несчастного боги! За Снежинку и Стешку гороздой стояла не только стая белых волков, но и черные.

Одного грозного вида Горана было достаточно, дабы все прикусили языки. Он правил жестоко, но справедливо. Многие перевертыши осуждали перемены, что привел на свои земли волкодлак. Но, по-моему, ему было на это откровенно наплевать. Ибо мир для него начинался от снежиных очей и кончался ее мизинчиками ног.

Мне было уютно и спокойно здесь. Пусть немного прохладнее, чем в родном лесу Третьяка. Пусть нам выдали небольшую избушку у окраины из свежо вырубленной сосны. Но мне она чудилась княжескими хоромами! Здесь я была хозяйкой, здесь не было «случайных» пинков и толкотни. Здесь мои глиненые кружечки стояли так, как их положила я. И деревяные миски куда их поставила. И зановески я начала нам вышивать. Голубенькие со снегирями. И любил меня здесь Третьяк открыто и не щадя моего голоса. А я и не робела, так как никто не мельтишал за тонкой дверью.

Здесь нам было хорошо и спокойно.

Я не томилась в ожидание очередной гадости, не держала постоянно ухо востро. Не выискивала каждый раз фигуру Грома или Тихого, да бы облегченно вздохнуть, ибо в их присутвие медведицы быстро превращались в милых и пушистых!

Да, будь моя воля, осталась бы в этом краю. И даже суровая зима, которой меня пугали местные волкодлаки, не пугала. Рядом с суженным, хоть одними в высоких горах!

Но я не была слепа, да бы не видеть мельком уходящий взгляд мужа далеко за зарей к югу. Не слышать его печального вздоха. Мне мерещилось, что он мысленно готовил себя к долгой разлуке длинною в жизнь.

Принимая решение остаться на службу Благояра, Третьяк привычно умолчал о всех последствиях этой сделки. Наверняка опять укрывая мое сердечко от переживаний. И я была бы рада притвориться глухой, слепой. Будто и не вел со мной речи об этом Мирон. Дабы извлечь свою выгоду… Дабы все было по-моему. Но как при этом глянуть ему всю жизнь в очи, не представляла…

Это все равно, что спокойно сидеть и смотреть, как любимый отрезает себе руку.

Зная, как он привязан к своим братьям, к мужикам из дружины. Да, я навеки останусь подле него. Даст боги, потом появятся детки… Но эта рана будет вечно кровоточить в его сердце.

Да и потом, не настолько глупой я была, да бы не признать: с матерями нам с Третьяком не связало одинаково, а вот с братьями он выиграл куда больше, чем я со своими кровными сестрами.

Они меня предали, в спину плюнули. В лицо сказали, что не ждали меня живой, хотя в голодные времена только с моего солдатского пайка и кормились!

За меня не заступились, меня не приняли в родной терем. Они от меня отреклись. Как бы там ни было, я не могла представить, что может случиться, дабы Тихий и Гром отказались от своего меньшого.

Даже зная, что тот готов их покинуть, они оставили свою гордость и через меня тянули брата обратно, словно арканом. Не дурная я, да бы не понять, что Мирон принес мне не только свои слова, но и молву братьев моего мужа.

Я разрывалась меж двух огней. С одной стороны, вот оно, беззаботное, спокойное будущее среди своих. Там, где меня приняли и я не бельмо им на глазу. А с другой, как мне наслаждаться этим тихим счастьем, когда он уже тоскует по дому? Когда одни думы об отречении от своего племени уже мучают моего милого по ночам?

— Чего так тяжко вздыхаешь, молодка? Аль обидел кто?

Дядя Буран с тихим щелчком запер калитку, войдя в наш дворик. В правой руке, словно пушинку, он держал широкую корзинку на манер люльки. Там тихонько посапывали укутанные в пеленках близнецы на мягкой перине. Братья Снежинки.

Розовощекие оба. Светловолосые, пухленькие ручонками держатся друг за дружку, спят и слюнки пускают. Крепенькие такие. Прям медвежата, а не волчата!

Устроив корзинку на лавку, согретую солнцем за весь день у терема, Буран серьезно глянул на меня.

— Ну так что, Наталк? Или Третьяк чем-нибудь обидел? Ты не молчи, говори.

Не в силах оторвать очи от спящих малышей, я с грустной улыбкой мотнула головой.

— Да разве Третьяк меня обидит? — и тут же поправила голубенькое одеяльце, бросив любопытный взгляд на мужчину. — А вы чего тут с мальчишками?

Тот откинулся широкими плечами на деревянную стену дома, мимолетно хмыкнув.

— Да мальцы всю ночь Любавушку мучали, хороводы она по дому водила то с одним на руках, то с другим. А я в патруле был. Вот и вытащил их к воздуху, прогуляются со мной. Уснули сорванцы. А Любавушка пущай отдохнет маленько.

Я подавила улыбку. Уже привыкнуть стоило к нежности и заботе этих огромных мужчин. Они таскали своих женщин на руках, приравняв их лик к святым. А детей считали величайшим даром Богов.

— Так от чего грустная такая, если Третьяк не обидел?

Аккуратно продолжил любопытствовать волкодак, и мне бы смолчать. Отмахнуться. Но что-то внутри сорвалось, когда голубые очи перевертыша глянули на меня. С искренней заботой.

Так когда смотрел батька… Очень давно, я и позабыла, каково это. Наверное, поэтому слова и сорвались с уст.

— Тревожно мне, дядя Буран.

— Отчего, девонька? — снежные брови волкодака изогнулись на высоком лбу.

— Третьяк хочет принять службу вашего альфы. Остаться здесь, в стае.