Чехов. Последнее дело (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

Зал был с высоким сводом и выцветшими фресками, и широкие арочные окна, которые кто-то старательно завесил тяжёлыми бархатными шторами. Несмотря на то что за окном был солнечный день, в помещении царил полумрак, освещаемый только редкими настольными лампами с магическими светлячками. В холле пахло лаком старого дерева, сигарным дымом и травами чайных отваров. Пыли здесь не было, несмотря на то, что именно ее и ждал любой, кто видел красные азиатские ковры, прикрывающие дощатый пол. А еще здесь было тихо тишина, которую нарушал лишь шелест газетных страниц, да приглушённый звон фарфора.

На стенах были развешаны картины и черно-белые фотографии, на которых императорский Петроград выглядел совсем не таким, каким он был за окнами. А по всему залу были расставлены резные столы начала века, и кресла, в которых сидели гости, читающие газеты. Казалось, что они нарочно пришли сюда, чтобы ознакомиться с новостями из прессы.

Здесь была та атмосфера, которую так любили завсегдатаи клуба. Она пришла из того времени, когда Демидовы еще не пришли к власти. Причем я всегда с удивлением отмечал, что многие члены общества «Эгоист» появились в высшем свете только во времена Демидовых. При старых семьях, эти люди в лучшем случае были бы бастардами. Теперь же, они сидели за столами, листали пожелтевшие подшивки газет, пили особый отвар из хрупких фарфоровых чашек, и с надуманной ностальгией рассуждали о старых временах.

Я шагнул в зал и сразу почувствовал на себе десятки взглядов, в которых читалось досада. Потому как юный Чехов посмел слишком громкими шагами нарушить болотную тишину этого места. С моим талантом приходилось сталкиваться с откровенной враждебностью. Потому я не я не обратил на неодобрение никакого внимания.

— Павел Филиппович.

Едва слышный голос за спиной заставил меня обернуться. В паре метрах от меня стоял мастер-распорядитель. Заметив, что я обратил на него внимание, он улыбнулся одними губами. Улыбка не тронула его холодных глаз. Мужчина невозмутимо продолжил, едва шевеля губами:

— Вас ожидают на втором этаже. Позвольте вас проводить.

Не дожидаясь ответа, распорядитель развернулся и направился к лестнице. Я последовал за ним.

Переговорные комнаты располагались на втором этаже. Это было место, где заключались союзы и оговаривались сделки. Потому что беседовать в главном зале было признаком дурного тона.

Мы поднялись по застеленной алой дорожкой лестнице, вышли в коридор, по обе стороны которого тянулись двери. Распорядитель остановился у нужной, трижды постучал в створку и открыл ее, впуская меня внутрь:

— Прошу.

— Спасибо, — поблагодарил я и шагнул в комнату.

Родион Романович сидел в тяжёлом кожаном кресле у камина. Взгляд Нечаева был устремлён в огонь, и казалось, он не просто грелся, а советовался с пламенем, которое отбрасывало рыжеватые тени на лицо лекаря, отчего тот напоминал портрет с потемневшей рамы, что висели в домах старых родов, храня чужие грехи под слоем лака.

По обе стороны от него находились призраки. Один был мужчиной в парадном фраке с потускневшими пуговицами, второй — хрупкой девушкой с высоко поднятой головой и выражением презрения, столь неподдельным, что казалось, вот-вот станет осязаемым. Они не сводили друг с друга глаз, будто вся их загробная вечность теперь сводилась к этой комнате и этой немой дуэли.

О характере отношений несложно было догадаться: изящная серебряная шпилька была воткнута прямо в грудь мужчины, а на шее девушки отпечатались красноватые следы. Будто память о тех пальцах, что когда-то сжимали её горло.

История была явно не для светской хроники. И тем более не для уха неподготовленного гостя.

Шторы в комнате были плотно задернуты, словно кто-то боялся, что дневной свет растопит тишину. Темнота здесь была не просто фоном. Она позволяла словам звучать свободнее, а людям быть честнее. Или хотя бы честнее выглядеть.

Я сделал шаг вперёд, ощущая, как воздух стал гуще. Призраки среагировали: мужчина едва заметно склонил голову, как будто признавая моё присутствие, а девушка, не сводя с него взгляда, прошептала едва слышное:

— Наконец-то.

Я не стал уточнять, кого она ждала: меня или отмщения.

Нечаев поднялся с кресла с той неспешной грацией, которая свойственна людям, привыкшим к власти. Он склонил голову в приветствии:

— Павел Филиппович. Рад, что нашли время для встречи со мной.

Я ответил лёгким наклоном головы, в котором, несмотря на вежливость, сохранялось чуть больше сдержанности, чем в словах:

— Для вас, Родион Романович, я всегда найду время.

На Нечаеве был светлый бежевый костюм с гербом его семьи, аккуратно вышитым на груди. Собеседник на миг приложил ладонь к гербу, будто черпал в этом жесте спокойствие, или напоминал себе, с кем говорит. Потом мягко указал на кресло напротив.

Я опустился в него, стараясь не выдать того, что с каждой секундой атмосфера в комнате становилась всё плотнее. Один из призраков, тот самый, с уязвлённым взглядом и шпилькой в груди, тихо скользнул за мою спину.

Создавалось странное впечатление, что я оказался в ловушке. Старой, обитой бархатом, но всё же ловушке.

— Не знал, что у вас есть пропуск, — начал Нечаев, усаживаясь обратно в кресло с той неторопливостью, которая в других обстоятельствах могла бы показаться уютной, если бы не два призрака в комнате и не огонь, отбрасывающий на стены такие уж слишком длинные тени.

— В нашей семье есть традиция состоять в этом клубе, — ответил я, чуть пожал плечами. — Хотя, признаюсь, я считаю, что в этом нет особой необходимости.

Нечаев посмотрел на меня поверх сложенных пальцев и чуть склонил голову вбок:

— Могу я быть с вами откровенным?

Я коротко кивнул. В таких местах, как этот, врать было бы глупо. Да и бесполезно.

— Быть может, вы так считаете оттого, — продолжил он, — что имели привилегии с самого своего рождения. Когда получаешь что-то без усилий, то и ценишь это меньше. Не потому, что вы плохой человек. Просто… не было нужды бороться за доступ к таким местам.

Я слушал внимательно. Тон собеседника был мягким, почти академическим. Как будто он читал лекцию, в которой я неожиданно оказался живым примером.

И я понимал, что речь сейчас не о клубе. Не о гербе на пиджаке, и даже не о праве входить без стука. Мы говорили о чём-то большем. Я не стал спорить. Не потому, что был согласен. Просто знал, что это не та часть беседы, где нужны возражения. Это была подводка. И я приготовился слушать дальше.

— Вы взбудоражили мою дочь, — произнёс Нечаев негромко, почти буднично, будто обсуждал перемены в погоде. Но голос его не колебался, в нём не было ни тени сомнения — только чётко очерченная тревога, которую несли слова. — Она стала иной. Уверенной. Решительной. Даже резкой, я бы сказал. Но, признаю, упрямство у неё с детства. С этим она появилась в моей жизни. Меня это никогда особенно не беспокоило.

Он сделал паузу, короткую, словно прицеливаясь.

— Но знаете, что меня действительно тревожит?

Я не ответил. Просто молчал, сдержанно, вежливо, как того требовала обстановка. И ждал. Потому что такие люди не бросают слов на ветер. Если Нечаев начал этот разговор, значит, вывод у него уже готов.

— Она слишком верит вам, Павел Филиппович, — продолжил он, не меняя интонации. — Слишком.

В камине негромко треснуло полено, и оранжевый отсвет дрогнул, легкомысленно исказив черты лица сидевшего напротив мужчины. На одно мгновение глаза Нечаева потемнели.

Я медленно вдохнул, стараясь не выдать, как внутри всё напряглось.

— Выйдите вон, — произнёс я негромко, но с такой ясностью, что звук слов разрезал воздух, как лезвие по ткани. Я обернулся, и взгляд мой был направлен не на Нечаева.

Родион Романович вздрогнул. Не резко, но заметно. Его мышцы напряглись, словно Нечаев понял, что сейчас происходит нечто, выходящее за границы привычного. Лекарь осознал: я обращаюсь не к нему.

— Мастер… — прошелестел голос. Призрак — мужчина с глазами, в которых тлела тоска — бросил взгляд на девушку-призрак. Та скрипнула зубами, словно от ярости, столь застарелой, что даже смерть её не остудила.