Чехов. Последнее дело (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

— Освободите нас… — продолжил дух.

— Позже, — отрезал я. — Сейчас оставьте нас.

Я махнул рукой. Сделал это не театрально, без излишней драматичности, просто отсылая мёртвых прочь. Они понимали такие жесты лучше слов.

— Проследить, чтобы тот, кто слушает, не знал, о чём вы говорите? — прошипела девушка, застыв, словно колебалась: уйти или остаться.

Я нахмурился. Она подняла руку, указала на тёмное отверстие под потолком — узкое, похожее на вентиляционную решётку.

— Нас не должны слышать, — произнёс я и, не отводя взгляда, проследил, как призраки растворяются в стене. Пространство чуть дрогнуло, и в один миг стало тише, плотнее, как если бы комната на секунду перестала дышать.

— Здесь не принято следить за членами клуба, — тихо, сдержанно возразил Нечаев, всё ещё наблюдая за тем местом, где только что стояли мёртвые.

Я вздохнул. Не тяжело, не наигранно, но как тот, кому приходится говорить что-то не слишком приятное, но необходимое.

— Глупо надеяться на приватность беседы в месте, где все молчат, — пояснил я. — Здесь проще услышать тех, кто говорит.

Нечаев слушал меня не перебивая.

— Но мёртвые… — добавил я тише, — не позволят услышать, о чем мы с вами будем говорить.

Нечаев пожал плечами, как будто взвешивая в воздухе все сказанное. Жест был не враждебным, скорее осторожным. Потом собеседник поднял взгляд и посмотрел на меня в упор. В этом взгляде не было угрозы, но и добрым он не был.

— Я собираюсь беречь Арину, Родион Романович, — сказал я, и голос мой прозвучал твёрже, чем ожидал от себя. Хотя сердце, признаться, стучало с предательской торопливостью, словно пыталось выбить ритм для какого-то важного решения, которое ещё не было озвучено.

Комната на мгновение затихла. Лишь камин продолжал жить своей жизнью: дрова потрескивали, языки пламени лениво облизывали поленья, отбрасывая на стены тени, похожие на старинные шрамы.

— Она для меня не просто увлечение, — продолжил я уже тише, но от этого не менее решительно. — Не та, кого бы я посмел оскорбить мимолётной страстью. Я не смогу обидеть ту, кто… Кто согревает моё сердце.

Нечаев чуть наклонил голову, будто прислушиваясь к этим словам. На лице его появилась тень воспоминания.

— Вы так молоды… — начал он, и голос на секунду дрогнул. Собеседник осёкся, будто резко наткнулся на край чего-то личного, болезненного. Затем тяжело выдохнул и закончил:

— Я был немногим старше вас, когда совершил самую страшную ошибку в своей жизни.

И в этом признании, коротком, без пояснений, чувствовалась искренность, которая редко звучит вслух, которую нельзя не услышать.

Я не отводил взгляда. Внутри всё продолжало тихо колебаться. Не от страха или гнева, а от чего-то иного, более глубинного. Как будто прямо за рёбрами поднималось марево, колышущееся изнутри, тёплое и холодное одновременно.

Оно двигалось, будто что-то древнее шевелилось внутри моего существа, настойчиво напоминая, кто я есть на самом деле. Я лишь надеялся, что мои глаза остаются человеческими, не озарёнными потусторонним светом.

— Уверен, вы знаете, о чём я говорю, — произнёс Нечаев, и голос его едва заметно дрогнул. — Вы говорите с мёртвыми…

— Нет, — медленно, с подчёркнутой ясностью покачал я головой. — Вы не понимаете, я их слышу. Повелеваю, если пожелаю. Владею. Их желания для меня — не закон. Они вторичны.

Правда, сказанная без прикрас, пугает больше всего. Нечаев моргнул. В горле у него что-то резко дёрнулось, и он оттянул узел галстука, будто тот вдруг стал слишком тугим.

— Разве шаманы… не слышат их также? — спросил он неуверенно, словно хватался за последнюю возможность найти границу, где заканчивается страх и начинается понимание.

— Только если мёртвые этого захотят, — ответил я. — Шаманы уговаривают. Я призываю. И мёртвые подчиняются.

Пламя в камине вспыхнуло чуть сильнее, словно на этих словах воздух стал плотнее. Нечаев отвёл взгляд, а потом прошептал:

— Вы всё знаете…

Родион не спрашивал. Он уже знал.

— Призрак Людмилы… не мог вам не рассказать, — начал собеседник, и теперь в его голосе было не сомнение, а усталое признание. Нечаев понял, что его тайны перестали быть только его.

— Я никогда не требовал от неё ответов, — возразил я спокойно, но твёрдо. — Она обитала в доме, в который я заехал. Мы стали соседями. Затем приятелями. А уже потом…

Я осёкся. Не потому, что не знал, как продолжить, а потому что некоторые вещи нужно было произносить с осторожностью. Особенно перед отцом своей невесты.

— Кто она вам? — нахмурился Родион Романович. Голос его был не резким, но за этим вопросом стояла вся тревога мужчины, который слишком долго жил с ощущением, что что-то упустил.

Я чуть опустил взгляд, потом снова взглянул на него, ровно и спокойно.

— Я бы назвал её другом. Но, по сути, она мне куда ближе. Людмила Федоровна стала человеком, который заботится о тех, кто стал для нее близкими.

Нечаев отвёл взгляд, как будто эти слова кольнули его куда-то глубже, чем он ожидал. Пальцы его слегка сжались на подлокотниках кресла. И, помолчав, вдруг произнёс тихо, с тяжёлым дыханием:

— Я знал её немного другой.

Голос Родиона стал ниже, глуше, будто слова вырывались из самых глубин памяти.

— Она была сильной. Жесткой. И мне всегда казалось… что она любит деньги больше, чем людей.

Он гулко сглотнул, как будто сам удивился, что решился это сказать вслух. А в пламени камина что-то хрустнуло. Словно треснула давняя иллюзия.

Я покачал головой, признавая, что у каждого человека своя Людмила Федоровна. И не все знают ту, которая варит чай по утрам и прячет заботу за строгим взглядом.

— И именно потому она спасла вас от последствий дуэли? — спросил я, чуть склонив голову к плечу. Голос мой оставался ровным, но внутри все заледенело.

Нечаев не сразу ответил. Он сделал глубокий вдох, будто собирался с духом, но выдох у него вышел слишком коротким, будто из него вытянули всё тепло.

— Она выбрала не меня, — наконец проговорил он. Глухо. Словно сам себе, не мне.

— Тогда она дала вам шанс не погибнуть, — тихо, но твёрдо возразил я. — Потому что знала: вы умрете, если останетесь рядом с ней. Она вас отпустила. И не убила вас, когда у нее была такая возможность. В тот момент, когда Людмила умирала, она могла спалить не только дом. Она была способна обратить в пепел весь квартал вокруг. Но… Там был человек, которым она дорожила.

Я не повышал голоса. Просто говорил без обвинения или осуждения.

— Вас спасла только любовь женщины, которую вы убили.

Я отвернулся. Не потому, что хотел избежать взгляда. Просто не смог смотреть в глаза человеку, который только сейчас, спустя годы, понял, что именно с ним произошло. Что он не просто уцелел, а его пощадили ценой своей жизни.

Послышался хриплый вздох. Пауза затянулась, и потом, уже почти беззвучно, он прошептал:

— Я не думал, что…

Продолжения не последовало. Нечаев замолчал.

Я поднялся на ноги. Сделал это медленно, не спеша, словно опасался спугнуть хрупкое равновесие, которое внезапно установилось между нами. Шагнул к окну, откинул плотную портьеру в сторону. В комнату ворвался резкий, холодный, как ледяной клинок, свет. Он рассек полумрак, в котором до этого было удобно прятать тени прошлого.

Я прищурился, давая глазам привыкнуть, а мыслям собраться в кучу.

— Павел Филиппович, — послышался позади дрогнувший голос Нечаева. — Я хочу вас попросить… Не мстите Арине за мои грехи.

Он произнёс это почти шёпотом. Но в этих словах было куда больше силы, чем во всей его прежней уверенности.

— Я должен ответить за всё сам.

Я не обернулся. Смотрел на двор, где над крышей соседнего дома скользил солнечный свет. Он казался слишком живым на фоне этого разговора. Почти неуместным.

— Каким образом? — уточнил я, не меняя интонации. Словно продолжал вести допрос, только куда более личный, чем положено по этикету.

Сзади повисла пауза. Я слышал, как Нечаев глубоко вздохнул.