Хозяин теней. 3 (СИ) - Демина Карина

Гуманней.

И налёт ведь планировали разыграть. А тут трупы. Но нет, кажется, братец не такой чистоплюй, каким прикидывался.

Помимо дома и сарая есть ещё пара сооружений. Овин? Птичник? Только в них тихо, и что-то сомнительно, чтобы здесь скотина имелась.

— В дом? — спрашиваю шёпотом. — Сколько там может быть?

— Не знаю, — Еремей щурится. — Всё переменилось. Раньше здесь народу было куда больше. А тут будто вымерло всё…

И вымрет.

Я толкаю Тьму, и та рассыпается облаком, которое просачивается сквозь запертую дверь. Призрак ворчит, правда, недолго. Цепляясь за брёвна, он довольно ловко вскарабкался на второй этаж, где виднелось приоткрытое окошко. Перетопили, что ли? Как-то тут не принято проветриваниями баловаться. Обычно и без них сквозит.

— Господи, спаси и помилуй. Господи, спаси мя, грешного, и помилуй… — давешний лысый толстяк сидел на стуле и покачивался. Одной рукой он прижимал к груди бутылку с мутным содержимым, а второй криво размашисто крестился.

Взгляд его блуждал по комнате.

С виду обычная. Богатая, пожалуй, по деревенским меркам. У стены кровать с железною спинкой, украшенною блестящими шариками. На кровати — гора подушек. Сверху гору прикрывает кружевная салфетка, расшитая по краю.

На стене — медвежья шкура, защищает от холода. Ещё одна — на полу.

Стол. Массивный шкаф. Комод с зеркалом. В зеркале и отражается перекошенное лицо толстяка. А я не могу понять, что же его так сильно напугало-то?

Мебель крепкая, добротная и с претензией на красоту, резьбой украшена.

Подушки белые.

А на спинке стула шарф свешивается.

— Хозяин, — дверь приоткрылась. — Поехал?

— Поехал, чтоб его черти драли. Господи, что деется, что ж… — толстяк поднялся неловко, едва не выпустив бутыль. Причём была та не от благородного напитка, а такая, тёмного стекла и немалого объема. Подобные дуют аккурат для домашних нужд. — Куда всё… чтоб его… что вылупился? Сговорились? Думаешь, не знаю ничего? А я знаю. Шепчешься с этой поганью за моей спиной. Обещаешь ему чего… чего?

— Давайте, я помогу, хозяин, — вошедший поспешно подхватил толстяка под локоток. — Что ж вы так, себя не бережёте? Вторые сутки на ногах. Вам прилечь надобно. Отдохнуть.

— Надобно, Мал, надобно… да только как? Разогнали всех, а хозяйство блюди. Как его блюсть-то, когда ни девку завесть, ни кого иного. От этих-то толку нет… только и горазды, что жрать да пить. И ещё этот… недовольный… пыльно у него, видите ли. Покои надобно держать в порядке. А когда? Когда, я спрашиваю? Я ему и сказал-то, отдай, мол, мне какую девку, всё одно гробишь…

Призрак стёк на подоконник и принюхался.

А вот внизу, на первом этаже, воняло. Я чувствовал запах через Тьму, но не мог понять, что за он. Тухлятина? Гниль? Вода застоявшаяся? Что-то такое, на диво отвратительное, заставившее даже Тьму замереть. Её тело раздалось, выпустив тончайшие нити, на которых запах стал оседать.

Сила?

Дело не в запахе, а в… силе? Энергии? Грязной, как не знаю что. Меня аж замутило, когда эта энергия ко мне пошла. Это ж как надо было извернуться, если даже с покойников она приятнее, что ли.

Поток ослабел.

— Спасибо, — буркнул я, рот раскрыв. Хотелось зачерпнуть снега и почистить рот. Или хотя бы сплюнуть.

— И ты вон, — брюзжащий голос Кулыбы отвлекал. — Совсем страх потерял. думаешь, он за тебя заступится? Пожалеет? Я вон тебя жалею, а где благодарность? Нету… неблагодарная ты тварь, Мал. Но ничего. Этот сегодня есть, а завтра нету… нету завтра.

Он хихикнул.

— Думает, я глупый, не понимаю ничего. А я не глупый. Всё вижу. Всё разумею. И что выносил он ящиками, и что… уехал и не вернётся. А ты вот останешься. Со мною останешься, Мал.

— Конечно, хозяин, — парень и не думал возражать. Голос его звучал мягко, успокаивающе. — Он и вправду уедет, а мы останемся. И всё вернётся, как было… и порядок наведу. Сам. Вы ж ложитесь, отдыхайте. А хотите, в город езжайте?

— Куда в город. Ещё заметит кто. Паскуды… вот скажи, как оно так вышло? Было ж по-человечески всё. Красть? Крали. И торговали. И возили всякое. И убивали, не без того. Оно ж дело такое, житейское.

Толстяк отхлебнул из бутылки, которую сопровождающий попытался отнять, но ему не позволили.

— Не трожь. Это для нервов.

— Капли есть.

— От твоих каплей у меня голова болит, — проскрипел толстяк. — Я так, по-старинке… но ты не прав, Мал. Не будет оно, как прежде. А и не надо. Уеду. Вот так и скажу, всё, немашечки сил. Вот тебе дела пусть и передают. А я… я уж своё выслужил. Заработал… поеду куда в Крым, сказывают, там тёпленько. И землицы прикуплю. Женюсь. Найду какую вдовицу. Домик поставим. Чтоб как сказывал, этот… помнишь?

— Нет.

— И я не помню. Купец. Он ещё сукно возил. Через ляхов. И сказывал, как у них там, в Европах. Что дома в два этажа. На первом кофий пьют и булками торгуют, а на втором, стало быть, комнаты. Вот жена будет булки печь, а я кофий варить.

— Конечно, Пётр Ильич, всё так и будет. Только отдохнуть надо. Вот ваша комната…

А эта была обставлена куда как богаче. И ковёр на полу толстенный, дорогой. Шкаф с короной и вставками из стекла и стол письменный ему под стать. На стене полочка, где выстроились белоснежные балерины — то ли кость, то ли фарфор. На подоконнике громко тикали часы, а вторую стену, от потолка до пола занимали иконы. Большие и маленькие, в ярких окладах, украшенных камнями и позолотою, выстроившиеся в ряды и какие-то одинаково тусклые, почти погасшие. Если и имелись в них силы изначально, то место это их вытянуло. И огоньки двух лампадок, свисавших с потолка, отражались на мёртвом золоте.

Призрак, сперва припавший было к земле, решился переступить порог. На иконы он поглядывал, но скорее порядка ради.

— Вы садитесь, хозяин, — парень толкнул мужика на кровать и сам опустился. — Я вот сейчас сапожки стяну. И отдохнёте. Поспите.

Он и вправду принялся стягивать сапоги. А толстяк, вперившись взглядом в иконы, мотнул бутылку и сделал глоток. Крякнул.

— Забориста… от видишь, ту? Это не просто так. Богоматерь Одигитрия, чтоб ты понимал. А вон там, видишь, левее чуть? Это Умиление. Я их рядышком повесил. А вон ту, что тёмная совсем, мы в монастыре одном взяли. Тихий был, забытый, почитай. А какая красота! Не дело ей гибнуть. Всю долю свою, считай, за неё и отдал. Но не зря. Теперь вот гляжу и на сердце легшает. Господь милосердный, простит. И молюся им. В молитве спасение!

— Да, хозяин, — парень не обернулся на иконы и только ниже голову опустил.

— Но тебе-то не понять. Ты молодой. Думаешь, что, мол, всё впереди, что сложится так аль иначе. Что вот посидишь тут годок-другой, пока дела твои не позабудут, заодно и деньжат накопишь. Только, Мал, я тебе так скажу…

— Ложитесь, хозяин…

И бутылку-таки отнял.

— … сколько б ни копил, а всё одно мало. И этот… связались… нет бы, как раньше… по-человечески, чтоб… девок продавали, а не это вот… где это видано, чтоб качественный товар и так-то…

Голос сорвался на бормотание, и когда Мал закинул на кровать уже ноги, раздался храп.

Парень распрямился, оглянулся через плечо, а потом, резко выдохнув, будто решившись, поднял упавшую подушку и накрыл лицо спящего.

Охренеть, как интересно.

И надо ли вмешиваться? Или пускай себе? Я призадумался. А потом решился:

— Можешь его прибить, но не до конца?

Потому что с этим вот надобно побеседовать. И Призрак, фыркнув, скакнул на спину, заставив Мала вздрогнуть. А потом тот покачнулся и осел на пол, как был, с подушкой. Не знаю, сколько в этом смысла, но что-то больно странное тут творится. Как-то совсем на воровскую малину не похоже. А значит, нужна информация.

— И второго тоже придуши, чтоб раньше времени не очнулся.

В доме людей не было.

Как… почти.

Кухня. Печь. И очередной охранник, поставивший винтовку в стороночку. Сейчас его больше занимало содержимое горшка, из которого он черпал ложкою, смачно прихлёбывал, облизывал ложку и совал обратно. Второю рукой он крошил хлеб и время от времени на часы поглядывал.