Хозяин теней. 3 (СИ) - Демина Карина

А ещё подвал с установкой.

И человек, который просто жаждет со мною побеседовать. А вдруг и вправду скажет чего полезного.

[1] Следует понимать, что в 19 в отношения между детьми и родителями были несколько иные. Патриархальность в первую очередь про отношения старших и младших, причём порой чины и положение младших в обществе не имеют значения. Так, к примеру, Дмитрий Владимирович Голицын, прославленный московский генерал-губернатор, не мог позволить себе сидеть в присутствии матери без её разрешения. А после женитьбы без разрешения, и вовсе оказался в весьма неудобной ситуации. Наталья Петровна в приданое дочерям дала по 2 тысячи душ, а сыну Дмитрию — только имение Рождествено в 100 душ и годичное содержание в 50 тысяч рублей. По просьбе императора Николая I она прибавила ещё 50 тысяч рублей ассигнациями. Только по кончине матери, прожив всю жизнь, почти ничего не имея, за семь лет до своей смерти, князь Дмитрий Владимирович стал владельцем своих 16 тысяч душ. Конечно, как правило отношения были помягче, но не те, когда правильно воспитанный ребенок мог что-то там потребовать.

Глава 33

Глава 33

«Товарищество высшей парфюмерии Альфонса Ралле и Ко предлагает к вашему вниманию все виды благовонных товаров: мыла, духи, одеколоны, пудру, помады для волос, крема и прочие, изготовленные на старейшей фабрике с применением новейших технологий» [1]

Листокъ

Лампадки дымили. И огоньки их отражались в золоте окладов. Святые угодники равнодушно взирали со стены и присутствие теней, кажется, беспокоило их ничуть не больше, чем человек на ковре. Он лежал на спине, крепко стянутый по рукам и ногам, с полотенчиком во рту, в которое вцепился зубами.

— С зубами и вытащу, — сказал Еремей почти нежно. — Ты ж меня знаешь, поганец.

Кажется, и вправду знал, если зубы разжались и полотенчико выскочило.

— Что уже сказал? — поинтересовался я, подвигая стул.

— Да ничего толком. Больше матерился и грозился. Но это пока. Ночь ещё длинная, да и утро, если так-то, вполне устроит.

— Ты… вы… вы не понимаете! — взвизгнул мужичок. — Вы покойники! Вы все уже покойники!

— Ага, уж третий день пошёл, как, — согласился я. — Или четвёртый? Еремей?

— Я чего, — Еремей тоже уселся, правда на пол. — Я не считал. А ты, Кулыба, не больно-то изменился. Тебя, извиняй, не знаю.

Это он ко второму, который лежал у стены, вперившись полным ненависти взглядом в Кулыбу.

— Его Малом кличут.

— Мал? Погодь… тот Мал, который тут бегал? Этой… Нишки сынок, кажется?

— Он самый, — ответил толстяк. — Змеёныш.

— Ты мою мамку убил.

— Я тебя вырастил! Выучил! Правою рукою сделал! — взвизгнул Кулыба. — А ты… ты…

— Тихо, — сказал Еремей и по лысине щёлкнул. — Времени у нас хватает. Обоих выслушаем.

— Выбирай сам, — я наклонился над лежащим. — Тут говорить станем или в подвале.

Он аж посерел ведь. Боится?

— А что там в подвале? — поинтересовался Еремей.

— Да… девицу нашли. Представляешь? В такой вот фиговине висела, непонятного назначения. Девицу вытащили, а фиговина осталась. И очень мне интересно, как она работает. Мишке тоже.

— Жизнь забирает, — это произнёс Мал. — Силу сперва. Потом жизнь. В бутылки.

— Молчи!

— Зачем? — Мал перевернулся на живот. — Развяжи. Я тебя помню. Ты злой был. Пил много. Но мамку не трогал даже пьяным. И меня не бил. А один раз крендель привёз. Сахарный. И когда его забрать захотели, то не дал.

Еремей, кажется, смутился.

— Я не побегу, — заверил Мал. — Мне некуда. Но рассказать скажу, чего знаю. А знаю я побольше, чем это дерьмо…

Еремей глянул на меня. А я что? Я кивнул. Нас тут больше. И тени проследят, чтоб этот борец с преступностью не натворил глупостей.

— Спасибо, — Мал потёр руки и сел. — Жаль, убить Кулыбу не вышло. Хотя, может, ещё и получится.

Одни маньяки кругом.

А я себя кровожадным считал.

— Рассказывай, — велел Еремей, впрочем, от Петра Ильича не отступая. А когда тот материться начал, то полотенчико пожёванное снова в рот засунул.

— О чём именно?

— Этот гость сегодняшний. Кто он?

— Не знаю. Честно, дядька Еремей. Не знаю. Страшный человек. И даже не тем, что лютый. Лютых я повидал. И тех, которые во хмелю дуреют, и таких, что просто вот любят других мучить. А этот нет. Этот вроде мирный. Вежливый. Завсегда поблагодарит, если вдруг там воды принесёшь или чаю. Пить — не пьёт. Никогда. И нашим запретил. Одного раза, как приехал, так Кабан, что в охране стоял, с душком, ну, накануне посидевши, так этот скривился и сказал, что, мол, ещё раз и тогда он самолично воспитанием Кабана займётся. Вот того и пробило.

Мал оскалился.

— А со мною даже разговоры разговаривал. Про погоду. Приметы. Про то, что в Петербурге деется. Ну там, про балеринок, про князей. Смешно рассказывал. Да… и злиться не злился. Я одного разу чаю пролил, горячего, вот прям на штаны. Кто другой сразу в харю бы заехал. А этот ничего, посмеялся.

Какой хороший человек.

Лежащий на полу мужичонка задёргался, замычал что-то.

— Появился он не так и давно. Года три тому. Тогда аккурат замятня случилась. Сокол с Кривым дорожку не поделили. И сюда пришли, стало быть, договариваться.

— Лежи, — Еремей ткнул пальцами в живот толстяка и пояснил. — Тут частенько разговоры разговаривали. Место такое. Правила.

— Только Сокол привёл пятерых своих, а Кривой — этого господинчика. Мол, консультант. И дело новое предлагает. Такое, которое всем выгоду принесёт и немалую.

— И поверили?

— Не. Сокол вскинулся. Где это видано, чтоб на слётку и чужака тащить? Схватился за нож, а этот чего-то сделал такое, что Сокол прям с лица сбледнул и этим лицом в стол. Там и людишки его. И другие, кто был. Ну, так-то тут люду прилично бывало. Всякого. А Кривой, мол, так и так, это Сокол скурвился и с фараонами дела ведёт, и стучит на честный люд. И про то у него доказательства имеются. И высунул дело, стало быть, с фотографией, и письма такие, в которых Сокол всякое сказывает. Тут-то люд зашумел.

— И чем закончилось?

— Ушли. Кривой и этот. Вроде тихо стало. Только потом куда-то Шатун сгинул со всею бригадой. Урюка взяли вроде. После Шимарову падь зачистили. Плотнёхонько. Мало кто уцелел. Кулыба тогда прям весь забеспокоился. У него с хозяином Пади крепкая дружба была. Вот и забоялся, что тот запоёт. Думал даже тикать, но не успел. Заявились снова. Кривой и этот… он велел себя Иваном Ивановичем кликать. Мол, самое распространённое имя. Но его иначе зовут. Не откликался он на Ивана.

Душновато становится.

И лампадки эти. От них по ликам святых пробегают тени, отчего кажется на мгновенье, что лики эти, одинаковые до того, что все святые кажутся братьями, оживают.

Кажется.

И дышать нечем. Воняет ладаном и дерьмом, причём не поймёшь, чем хуже. Этот что ли, на полу, обделался? Да вроде рановато.

— О чём говорили, не знаю. Но здесь всё переменилось. Товары забрали. Всё-то забрали, что было. Людей стало меньше. Тут всегда было много, а куда пропали?

Куда-куда.

Недалече, кажется. Леса вокруг изрядные, всем места хватит.

— Этот Иван Иванович сперва с Кривым приезжал. И с его людьми. Только этих людей я прежде не видел. Привозили ящики какие-то. А он вон велел подвал освободить. Две недели мешки таскали, потом намывали всё. Только прежний подвал-то не глянулся. Строили наново. Магика привезли, который что-то там делал, отчего весь дом ходуном.

Жара в комнате нарастала.

Я глянул на Еремея. Неужели не чувствует? Или это отходняк? Перемёрз, перенервничал, вот организм и выделывается? Но нет, тот тоже головой дёрнул и пот со лба смахнул.

— Душно. Окно открыть надо бы…

И я киваю.

А главное, лампадки треклятые будто ярче вспыхивают. Точнее квёлые огоньки разрастаются, расползаются по золоту маревом. Знакомым таким.