— От чего?
Девушка только молча указала на трупы, которые, за то время пока они смотрели на пленённого десятники успели преобразиться — чудовищный узор на теле обоих убитых будто разросся, захватив теперь не только туловище, но и шею и медленно наползал дальше.
— Гляди! —вскрикнула Цветава.
Ждан, наконец понял, что напоминает ему этот узор — тень огромной многопалой лапы, которую неведомая сила слепила из острых костей, каких-то узловатых веток, верёвок, рыболовных сетей. Будто кто-то огромный, незримый и настолько жуткий, что даже солнце отказывалось его освещать, выпивал из мёртвой плоти всё, что только принадлежало этому миру. А вместе с плотью, корчась в непередаваемых муках, погибала и душа убитого. Ждан не мог сказать, откуда у него появилось это ощущение, но, судя по всему, что-то подобное чувствовала и Цветава, только Уйка всё так же продолжал хихикать.
Очень скоро от тел двоих мёртвых ратников остались только кучки то ли песка, то ли пепла. Приближаться и выяснять совсем не хотелось. Одежда рассыпалась вместе с плотью, невредимыми остались лишь нож, да медные пряжки от ремней.
Ждан оторвал взгляд от останков ратников и огляделся: пятой по-прежнему лежал в луже крови, убитые лиходеи тоже остались на прежних местах. Выходит, ими НЕЧТО, пожиравшее мертвечину без остатка отчего-то побрезговало.
При его приближении Уйка только разулыбался, похоже абсолютно не беспокоясь о своей дальнейшей судьбе.
— Что это было? — Спросил Ждан склонившись.
— А что было? — делано удивился предатель.
— Дозорные на моих глазах сгорели, будто два упыря, но не от солнца. Это не чёрная волшба, которой колдуны Тьмы владеют.
— Это у тебя глаз нехороший, — вновь захихикал Уйка. — Как посмотришь, так хоть «караул» кричи.
— Давай ему нос отрежем и в глотку запихаем? — предложила Цветава. — Второй сразу посговорчивее станет.
Бывший уже десятник в ответ на её слова вмиг растерял всю весёлость и оскалился.
— Только попробуйте, вымески, — процедил он. — Я сын боярский, меня и пальцем тронуть нельзя!
— А кто узнает?
— Думаю, так и сделаем, — согласился Ждан. — А после жилы подрежем обоим, да в схроне спрячем. Здесь ведь ещё долго никто не появится.
Уйка побледнел, но лишь упрямо поджал губы, зато не выдержал Баташ.
— Погодите! — закричал он. — Это ведь оно всё! Я не хотел. Он ведь специально нас всех пометил! Сказал, что можем Тьмы теперь не бояться. Мы ведь действительно не боялись. Слышите?!
— Заткнись! — прорычал боярский сын. — Не смей открывать пасть, остолбень!
— Ещё чего! — заорал в ответ чудь. — Ничего ты не смог, чужеяд[1]! Только десяток загубил!
— Вы поменьше впустую орите и побольше по делу, — посоветовал Ждан. — Глядишь, кто-то живым и останется.
— О себе подумай, орясина, — презрительно выплюнул Уйка.
— Подумаю – подумаю. Вот сейчас обваляю тебя в крови, да к дереву привяжу и буду медведя ждать… или четырёх медведей. Смекаешь?
— Так это ты?! Ты их на нас натравил.
Боярский сын чуть не задохнулся от ненависти.
— Ну, не натравил, а только немного помог, но и они мне помогли. Ежели не передавили бы всех ваших поганых соратников, нам бы туго пришлось.
Если новость о дружбе с медведями Уйку лишь разозлила, то Баташ окончательно сломался.
— Не надо медведей! — заорал он. — Я скажу! Я всё скажу!
Ждан коротко ткнул ему кулаком под дых, ратник закашлялся.
— Начинай, — велел десятник. — Зачем сюда пришли.
— Надо было дочку княжескую в другое место перевезти, — откашлявшись, прохрипел Баташ.
— Почему задержались?
— Тебя ждали. Приказано было дождаться тебя и эту… свербигузку прибить и тут же в схроне оставить. Вовек бы не нашёл никто. Не повезло нам.
— Что с бородатым не поделили?
— Это простой ватажник. Они схрон от чужих стерегли. Мы бы их всё равно порешили, после того как девку забрали.
— А после?
— А после снова бы в крепость вернулись. Бумага от разбойного дозора у нас имелась.
— Дозорных из Вежи вы травили?
— Я не травил это всё Кин… ну, один из истлевших, которого Жох случайно зарезал… он отраву им в еду подлил, а кашевару доплатили за молчание. А отраву вот он достал.
Пленный кивнул на Уйку. Цветава после этого, зарычав, подскочила к сжавшемуся боярскому сыну и с маха ударила по носу, своротив его набок, потом снова и снова. Пришлось Ждану её оттаскивать. Лицо бывшего десятника превратилось в сплошной синяк, свёрнутый нос распух, губы стали будто куски сырого мяса, и глаза обратились щёлками.
— Пусти, — прошипела Цветава, вперив в Ждана бешеный взгляд. — Он за каждого ответит.
— Не сейчас. Сначала пусть расскажет всё.
— Надо было тебя ещё тогда прибить, когда от сотника ушла, — прошамкал Уйка и сплюнул на землю выбитый зуб.
Цветава в ответ скрипнула зубами, но всё же отошла в сторону, а Ждан продолжил беседу с Баташем:
— Что с этими стало?
Ждан кивнул на две кучки праха.
— Это какая-то волшба. Уйка не говорил, да и не важно это было. Он однажды при нас, голыми руками упыря задушил! После того, как мы знаки эти на тело нанесли, нечисть нас будто чуять перестала, не за своих начала принимать, но и кидалась больше. Мы их целыми десятками вырезали, и болотников, и волкодлаков, и другую нечисть. Будто заговорённые стали. А волхвы эту волшбу будто бы и не чуют совсем.
— Те, что в лагере были из ваших, прахом не рассыпались.
— Так, узор только на нас четверых был. Только на тех, кому десятник доверял.
— Зря, — прошамкал разбитыми губами Уйка.
— А остальные? — Ждан сделал вид, что не заметил слов бывшего десятника.
— Им пообещали, что после этого дела они знаки на тело получат.
— И Пятой согласился?
— Он против был. Месяц с нами прожил, а своим так и не стал, всё себе на уме. Вспоминал постоянно прежний десяток, да Злобыню вашего. Всё порывался с тобой поговорить, но мы его крепко в узде держали.
— Значит, если бы он не образумился, вы бы его…
— Конечно. Просто не прикрыли бы в бою или оступился бы он на крутой тропе. В горах всякое бывает.
