Не открывайте глаза, профессор! (СИ) - Болейн Лея

— Прекрасно, Матильда. Чувствуются глубокие познания в теме, — очень даже не «прекрасно». Мучительное состояние возбуждения нарастало, между ног стало горячо и влажно, а во рту, наоборот, пересохло. Соски заострились и предательски упёрлись в ткань платья. Чтобы избавиться от наваждения, я сунула руки в карманы и в одном из них нащупала что-то острое… заточенный огрызок карандаша. Вдавила в ладонь его кончик так, что перехватило дыхание.

— Заключительный этап выброса спермы из мочеиспускательного канала — эякуляция…

— Даже странно, что обладая недурственными знаниями, вы плетётесь в конце рейтинга, Матильда, — интонации Мортенгейна были по-прежнему ровными, а значит, я могла расслабиться… могла ли? Ноздри его породистого носа раздувались, впрочем, возможно у меня уже развилась паранойя с галлюцинациями. Маловероятно, что он мог унюхать мой запах на Аглане. Хотелось бы в это верить. — Или это единственные знания, которыми вы обладаете? Можно ведь и из личного опыта понабраться, а не из учебников…

Я не поверила своим ушам, и, судя по вытянувшимся лицам однокурсников, мне не послышалось: никому другому профессор ещё не хамил подобным возмутительным образом. Сердце немедленно стукнулось о рёбра, а потом предательски провалилось куда-то в пятки: Мортенгейн неожиданно обхватил Аглану со спины, сцапав её ладошки своими.

И тут же выпустил.

Теперь щёки заалели и у моей непрошибаемой соседки.

— Простите, хотел убедиться, что вы не читаете с листа.

Карандаш снова впился в мякоть ладони, отрезвляя, заставляя собраться с мыслями. Какой прекрасный, замечательный карандаш…

— Разумеется, из личного опыта! — звонко отрапортовала Аглана. — В постели я всегда с удовольствием наблюдаю за сокращением семявыносящего протока. Это очень сближает любовников. Иногда даже делаю записи в дневнике, а потом перечитываю.

— Какая вы забавная, Матильда…

— А за руки хватать меня не стоит. Ваши парасимпатические и симпатические волокна могут возбудиться и пополнить мой личный опыт, а вам доставить не самые приятные ощущения, поскольку с учётом вашего плотного расписания придётся терпеть до вечера. А то и вовсе до летних каникул…

— Свободны, адептка, — с королевским достоинством бросил Мортенгейн. — Ивая Соверстен…

— Прости, — шепнула Аглана, усаживаясь рядом. — Но он действительно просто озабоченный хам! Терпеть такое не могу. Думает, раз богатый, раз дуплиш — так всё позволено.

Я кивнула, от души соглашаясь. Будь они прокляты — с их властью, силой, харизмой, а главное — их проклятыми неуправляемыми инстинктами!

— Зато красивый, мерзавец, — неожиданно добавила Аглана. — И пахнет вкусно…

И она туда же — «пахнет»! Я едва удержалась от того, чтобы не заехать кулаком по столу.

Тем не менее, остаток лекции прошёл спокойно — после «меня» Мортенгейн опросил ещё несколько адепток, однако вёл себя сдержанно и никаких неуместных замечаний или жестов себе не позволял. Я старательно делала вид, что конспектирую, одновременно продолжая болезненные эксперименты со спасительным огрызком карандаша. В какой-то момент, не сдержавшись, я ткнула особенно сильно, до капельки крови — и в то же мгновение Мортенгейн вскинул голову, замолчав на полуслове. Я торопливо прижала ладонь ко рту — не мог он учуять меня, даже будучи дуплишем — это уж слишком!

Впрочем, почти сразу же профессор продолжил диктовать. Ещё и тему выбрал такую… провокационную. Выхухоль небесная!

— Во время эякуляции возбуждение парасимпатических и симпатических волокон, иннервирующих половой член, достигает максимума. У мужчин момент эякуляции совпадает с оргазмом…

О, да. Я помнила его оргазм, прочувствовала — от и до.

Из лекционной аудитории Мортенгейн вышел последним. У меня, проходящей мимо него в толпе других студенток, затряслись колени, хотя он не обратил на меня ровным счётом никакого внимания. Не знаю, чего хотелось больше — побежать прочь или же вовсе наоборот.

Остаться.

Глава 7

Следующая лекция с Мортенгейном прошла примерно почти так же, как и первая… За исключением того, что нам с профессором однозначно стало хуже. Я смотрела в его осунувшееся лицо, как в зеркало — разве что на моём отсутствовала повязка, подчёркивавшая мертвенную бледность кожи. Чёрные волосы рассыпались по плечам, на щеке подрагивала жилка. Сама я выглядела явно не лучше после бессонной ночи. Не то что бы спать не хотелось — не моглось видеть нескончаемую вереницу снов с участием проклятого волчары.

Что ж я влезла-то, дура несчастная, гарпию от него отгонять?! Чем дальше, тем больше укреплялась в мысли, что за дело она его… Знать бы ещё, за какое!

После самой первой лекции, во время которой, обнюхав и частично облапав студенток, свой интерес к нам Мортенгейн по большей части удовлетворил, он проявил себя строгим и взыскательным преподавателем. Материал давал чётко и по делу, с адептами не шутил, не разговаривал «о личном» и требовал идеальной дисциплины. Да, зрения он временно был лишён, а вот слуха, к сожалению, нет.

Аглана продолжала заменять меня в случае необходимости и я, слушая её бойкие правильные ответы, порой к своему стыду завидовала ей. Мысленно дала себе слово учиться лучше…

…но приступить к усиленному навёрстыванию упущенного можно было явно не раньше, чем после того, как пройдёт этот ужасный лунный цикл. В какой-то момент мне стало даже жаль Мортенгейна, но я с усилием отогнала эту мысль. Продержусь месяц, а потом…

На обед я сегодня не пошла — мысль о еде вызвала тошноту. Так что на пороге столовой я потопталась, попятилась и пошла по коридору Белого корпуса Храма Науки.

Всего корпусов было девять. Красный, Чёрный и Серый — жилые, Белый — для различных административных кабинетов, а также столовой и зала общих собраний, остальные пять — Лиловый, Бирюзовый, Пурпурный, Изумрудный и Терракотовый — учебные. В Пурпурном располагались местная гордость — обширный анатомический театр и морг, в остальных — аудитории и лаборатории. При входе каждого корпуса красовался герб Храма: чаша, полная ягод беладонны, с торчащей из ягодной мякоти рукояткой скальпеля. Тонкую ножку чаши обвивали ростки паслёна.

Странная картинка, мы целители — а на гербе ядовитые растения. Я задумалась об этом не без усилия, заставила себя задуматься. Бросила беглый взгляд на герб — и остолбенела. Поверх привычного, набившего оскомину изображения был прикреплён бумажный лист с надписью, сделанной крупным, но неразборчивым скачущим почерком с сильным нажимом и наклоном влево:

«НАДО ПОГОВОРИТЬ»

Только эти два слова — ни подписи, ни обращения. Ох, и попадёт же адепту, позволившему себе такое, если хулигана найдут, разумеется.

…если, конечно, хулиган — адепт, а не преподаватель, профессор и дуплиш в одном лице.

Я отшатнулась от провокационной надписи и медленно двинулась в сторону частично закрытого на ремонт Изумрудного корпуса. Тот стоял поодаль, там занимались только старшие курсы, внутри я не была ни разу… Но внутрь проходить и не требовалось. Табличка у входа радовала всё той же надписью, всё тем же кривым почерком:

«НАДО ПОГОВОРИТЬ»

Дверь распахнулась, наружу выглянула дородная дама средних лет. Проследила за взглядом моих выпученных глаз и нахмурилась.

— Это что ещё такое?!

Я замотала головой и, уже отходя прочь, услышала звук рвущейся бумаги — женщина явно отдирала послание с двери, сдавленно возмущаясь.

Что же это, действительно, такое?!

Небольшая пробежка по всем корпусам подтвердила мои подозрения — соответствующие надписи были везде. Прошло всего восемь дней, а Мортенгейн уже предлагал переговоры…

На мгновение я испытала торжество. Как истинному дуплишу, ему должно быть хуже, чем мне, и это не мо не радовать. Впрочем, о чём нам с ним говорить?

Я вернулась-таки в опустевшую столовую, наскребла остатки еды, уселась в уголок и задумалась. Взгляд сам собой зацепился за окно, не привычный цветной витраж с орнаментом, как в аудиториях, а простое прозрачное стекло, и я подавилась куском антрекота: белой краской с внешней стороны было выведено пресловутое «надо поговорить».