Чехов. Последнее дело (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

— И она его отпускала? — уточнил я.

Фома усмехнулся, без радости:

— Куда деваться. Сначала ссорились, а потом махнула рукой. Говорила, что он после этих поездок всегда возвращался другой. Уставший, опустошённый, как выжатый. Мог сидеть часами молча, на охоту не ходил, к дочери не приближался, только в потолок смотрел. А через пару недель будто оттаивал — и опять становился прежним.

Он помолчал, потом тяжело выдохнул и добавил:

— Зинаида просила его бросить это. Говорила: «Ну зачем тебе, милой, эти командировки? Родни твоей полдеревни, разберутся и без тебя.» А он ей только одно отвечал — что это его долг. Не работа, не привычка, а именно долг.

Фома провёл рукой по лицу и продолжил уже тише, глядя в пол:

— Иришка мне как-то говорила, что отец сказал ей напоследок: «Когда меня не станет, тебе придется моим путем пойти. У каждого в роду своя обязанность, а у нас — вот такая.»

Он посмотрел на меня, взгляд тревожный, почти виноватый:

— Тогда я не придал значения. Думал, философия деревенская. А теперь, ваше благородие, думаю, что не про охоту он говорил. Не про мясо и закрутки это было.

Мы замолчали. Гришаня чуть замедлил ход, ловя глазами дорогу впереди. За стеклом начинался лес, густой, влажный, с тяжёлым запахом хвои.

Я чувствовал, как холод медленно поднимается изнутри. Слово «долг» вдруг обрело совсем другой смысл.

Мы ехали уже больше часа, когда мне пришло в голову, что стоило бы позвонить Морозову. Александр обычно знал всё о пригородах, да и про деревню эту, возможно, мог рассказать больше, чем любой справочник.

Я достал телефон, взглянул на экран. Сеть мелькнула и тут же пропала. Попробовал ещё раз. Пусто. Ни полоски. Только серый значок и глухое «поиск сигнала».

— Вот тебе раз, — пробормотал я, — не может же быть, чтобы и тут связь не брала.

Гришаня покосился на меня через зеркало заднего вида, хмыкнул, возвращая взгляд на дорогу.

— Может. Здесь часто не берёт. Места гиблые.

— Гиблые? — переспросил я, не сразу уловив в его голосе то ли усмешку, то ли предупреждение.

— Ага, — кивнул он. — Тут, говорят, техника чудит. И компасы, и навигаторы, и телефоны. Сколько себя помню, у всех в этих краях одна беда: будто сама земля глушит сигналы. Если заглохнем, то вам, ваше сиятельство, придется звать своих миньонов, чтобы толкали до самой деревни.

Я убрал телефон обратно в карман, чувствуя, как неприятно тянет под ложечкой.

— Значит, придётся ехать вслепую, — сказал я. — Жаль, нужно было позвонить Морозову до выезда..

— Зачем ему-то? — спросил Фома, не поднимая головы.

— Хотел выяснить, что он знает про эту деревню, — ответил я. — Мало ли, вдруг был тут по службе.

Фома тихо усмехнулся, но без веселья.

— И я не додумался. Морозов везде был и много чего знает.

Он поднял глаза и добавил уже спокойнее:

— Иришка ведь мне тоже не с мобильного звонила. Всегда с домашнего. Стационарный у них там стоит старый, с крутящимся диском. Говорила, что так надёжнее. Провод даже зверь не тронет.

— Какой ещё зверь? — спросил Гришаня, скосив взгляд в зеркало.

— А кто ж его знает, — вздохнул Фома. — Она шутила, что ходит у них там всякое. Но я думал, что бабьи сказки. А теперь вот… не до смеха.

Он отвернулся к окну. За стеклом темнел лес, густой, будто сдвинувшийся к самой обочине. Тишина становилась вязкой.

Водитель убавил скорость, вглядываясь в дорогу впереди, и тихо буркнул:

— В таких местах всегда что-то есть. Просто не все хотят это видеть.

Я молча кивнул. Телефон снова коротко мигнул на экране, будто вспоминая о своём существовании, и опять погас. И почему-то это показалось мне дурным знаком.

К деревне мы выбрались нескоро. Дорога петляла между деревьев, ныряла в овраги, то и дело терялась в песке. Местами приходилось останавливаться и выталкивать машину, потому как колёса вязли в рыхлом песчаном просыпе. Песок тянул, словно не хотел отпускать.

Воздух стал тяжелее, глуше. Лес расступился неохотно, и вдруг между деревьями начали проступать первые домики. Низкие, серые, с забитыми ставнями. На то, что эти дома жилые, намекал только дым, который тонкими струйками поднимался над трубами, будто и он опасался подниматься слишком высоко.

Жители появились почти сразу. Кто-то выглянул из-за забора, кто-то замер у колодца с ведром в руках, с подозрением косясь на машину. И я отметил, что лица у местных были хмурые, настороженные. Мужики в поношенных ватниках, женщины в тёмных платках. Никто не улыбался.

Когда машина приблизилась, разговоры стихли. Дети, игравшие у дороги, сразу бросились к домам, и кто-то из старших, не сводя с нас глаз, торопливо загнал их во двор. Несколько мужчин переглянулись, и один из них, широкоплечий, с бородой — взял со стены вилы. Остальные последовали его примеру.

Я видел, как их пальцы сжимают деревянные рукояти, и понимал: в этих местах не очень-то жалуют чужаков. Особенно тех, кто приезжает на машине.

— Правь к дому старосты, — сказал я спокойно не оборачиваясь.

— Где искать? — коротко спросил Гришаня.

— В центре деревни, у храма. По другому не бывает.

Он кивнул и осторожно повёл машину вперёд. Дорога сузилась, петляя между домами, и вскоре впереди показалась маленькая часовня с выцветшей фигурой ангела на покосившейся крыше. Краска облупилась, но подслеповатые окна всё ещё блестели в свете солнца.

Рядом с часовней стоял дом. Крепкий, добротный, с высоким забором, из-за которого доносился лай. Псы рычали глухо и низко, цепи звенели так, будто животные вот-вот порвут их и сорвуться к нам.

Гришаня заглушил двигатель, и сразу стало тихо. Даже ветер замер, будто прислушиваясь. Я посмотрел на Фому: тот побледнел, но держался.

— Ну вот, — сказал я негромко. — Похоже, приехали.

Из-за забора снова зарычали псы, и где-то внутри двора хлопнула калитка.

Мне вдруг показалось, что весь этот путь, с песком, соснами и вязкой дорогой, был чем-то вроде проверки. И теперь нас, наконец, ждали. Но не факт, что с добрыми намерениями.

Ворота скрипнули, и из-за них появилась женщина. На миг она прикрыла глаза от солнечного света, а потом, узнав Фому, сорвалась с места.

— Фомушка! — выкрикнула она и бросилась к машине.

Фома открыл дверь, шагнул навстречу, за один шаг поравнявшись с ней. Женщина вцепилась в него обеими руками, словно боялась, что он исчезнет.

Зинаида выглядела так, будто за несколько дней постарела на десяток лет. Лицо осунулось, под глазами легли тёмные круги, волосы выбились из косы, платье измятое и запылённое. Вся она была как человек, который давно не спал и живёт на одном дыхании.

— Фомушка… — она прижалась к нему и заплакала. — Хорошо, милый, что приехал… Доченька моя… едва держится. Сутки, может, продержится, а потом уж и не знаю…

Фома обнял её за плечи, гладил по спине, бормотал что-то успокаивающее, но она не слушала.

— Я всё думала, не успеешь, — продолжала Зинаида, захлёбываясь словами. — Она всё тебя звала. Всё спрашивала, приедешь ли… Хоть попрощаться успел, Фомушка…

Она хотела добавить что-то ещё, наклонилась ближе к его уху, но договорить не успела.

Из ворот вышел высокий, плечистый мужична, с седой бородой и взглядом, в котором не было ни гостеприимства, ни радости. На нём был старый, но чистый кафтан, перехваченный поясом, и тяжёлые сапоги.

— Гости, значит, приехали, — произнёс он негромко, но в голосе прозвучал железный оттенок. — Ну, раз прибыли, то заходите. В воротах разговоров не ведут.

Это не было предложением, а прозвучало как приказ. Или, точнее, как ультиматум.

Я посмотрел на Фому. Тот кивнул, помог Зинаиде остаться на ногах, и мы пошли к воротам.

— Гришаня, — сказал я тихо, — держись ближе.

Он коротко кивнул, глядя на старосту с тем самым настороженным выражением, которое бывает у зверя перед боем.

— Сдаётся мне, ваша светлость, — пробормотал он, не повышая голоса, — вилами нас тут потчевать будут. Меня так точно. Шкурой чую.