Чехов. Последнее дело (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

Я ожидал строгого взгляда, холодного замечания. Но Филипп Петрович осмотрел парня без осуждения, а с внимательным любопытством.

— Молодой человек, — сказал он, обращаясь к парню, — надеюсь, вы понимаете, что честь семьи — не просто слова?

— Понимаю, Филипп Петрович, — с легким поклоном ответил Гришаня.

— Этот мальчик давно возит Павла, — вклинилась в разговор Яблокова. — И часто помогает ему в делах. Я понимаю, что Фомушку заменить будет трудно, но Григорий отличная кандидатура. Он искренний, ответственный.

Она взглянула на старшего Чехова. Тот ненадолго замялся, а затем произнес:

— Если вы ручаетесь за него, Людмила Федоровна.

— Ручаюсь, — с готовностью подтвердила женщина.

— Тогда я поддержу кандидатуру перед Софьей Яковлевной, — ответил отец. — А теперь, если вы нас извините, у нас важное дело — выбирать собак для охраны дома.

Я рассмеялся:

— Надеюсь, вечером ты привезешь Людмилу Федоровну домой?

— Можете не сомневаться, юноша, — строго ответила женщина, но щеки ее покрылись румянцем.

Я поклонился и пошёл обратно к воротам. Гришаня шагал рядом, глядя на меня с непониманием.

— Простите за то, что лезу не в свое дело, но вас странная семья, мастер Чехов, — сказал он. — Людмила Федоровна прекрасно знала, что я бывший анархист. Да и ваш отец в курсе, но все равно…

— Все так, — ответил я, — У нас странная семья. Думаю, что тебе у нас понравится.

Уже у выхода из парка я остановился. Обернулся, глядя на отца и Яблокову, уходящих вдоль аллеи. Людмила Фёдоровна медленно брела рядом с отцом. Они о чём-то говорили, и я заметил, что между ними было взаимопонимание, которое сильнее любых клятв.

Глава 42

Деревня средь шумных лесов

Телефон в кармане ожил и разразился короткой трелью. Я машинально вынул его, взглянул на экран и сразу почувствовал, как в груди будто прошёл холодный ток. На дисплее светилось имя Фомы. Волосы на затылке приподнялись. И отчего-то показалось, что день уже не будет таким, как прежде.

— У аппарата, — произнёс я, прижимая трубку к уху.

— Вашество… беда, — выдохнул Питерский.

Я замер. В его голосе впервые прозвучало то, чего я никогда прежде не слышал. Не тревога, не растерянность, а настоящая боль. Живая, неподдельная. Такая, что начинает шевелиться внутри неприятным, холодным комом.

— Что случилось? Куда подъехать? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

— Я у вашего дома, — ответил он после короткой паузы. — Евсеев сказал, что все отбыли… но мне надо…

Шаман запнулся. Несколько секунд слышалось только тяжёлое дыхание, будто каждое слово даётся ему с усилием.

— Скоро буду, — пообещал я, чувствуя, как холод в груди становится ощутимее. — Ты хоть скажи, что случилось?

Фома не сразу ответил. Только выдохнул в трубку, а потом глухо произнёс:

— Это надо в глаза говорить. Жду у вашего офиса, вашество.

Питерский завершил вызов. Я ещё несколько мгновений держал телефон у уха, слушая пустоту, а потом убрал его в карман и выдохнул, словно пытаясь выгнать из себя растущую тревогу.

— Домой? — коротко спросил Гришаня, не отрывая взгляда от дороги.

— Как можно быстрее, — ответил я и ослабил галстук, который будто начал душить. Воздух в салоне словно стал гуще, и я вдруг почувствовал, что сердце бьётся слишком громко. В груди нарастало ощущение, будто впереди ждёт не просто разговор, а нечто, что изменит весь день.

Двор был тих, только листья на клумбах шевелились от ветра. Фома стоял у ворот и мерил дорожку шагами. В нём чувствовалось беспокойство, которое явно не находило выхода.

Он заметил машину, развернулся и сразу решительно зашагал навстречу. Быстро, будто слова давно жгли язык и не терпели промедления.

— Звонила Зинаида, — сказал он, едва я открыл дверь. Голос был хриплым и усталым. — Мать Иришки.

Я молча кивнул, и он продолжил:

— Говорит, что Иришку ранили. Что уже несколько дней она в горячке. Сначала никто не замечал, что она занемогла. А потом… — Питерский помолчал, сжал пальцы в кулак. — Потом поняли, что всё плохо.

Внутри всё стянулось узлом.

— Зинаида умоляла, чтобы я приехал, — продолжил Фома, глядя мимо меня, будто боялся встретиться глазами. — Сказала, что Иришка хочет попрощаться. Что чувствует: недолго ей осталось.

Он отвёл взгляд, и голос стал ниже, почти шепотом:

— Я хотел лекарей привезти, лучших, самых дорогих… Уже думал, кого звать, кому заплатить. А Зинаида говорит: «Не трать, Фомушка. Тут лекари не помогут».

Он осел на последних словах, будто их тяжесть выдавила из него воздух.

— Сказала, — тихо добавил он, — что это непростая хворь. А та, за которую синодники мою Иришку сожгут.

Я посмотрел на него. Взгляд Фомы был мутный, потерянный. В нём не осталось ни привычной иронии, ни твёрдости. Только боль и страх за девушку, которая ему дорога. Подошёл ближе и положил руку ему на плечо. Он не отстранился. Двор снова затих, и даже ветер словно замер. И отчего-то мне показалось, что времени у нас почти не осталось.

Фома стоял рядом, всё ещё не приходя в себя. Я вынул телефон и набрал номер Нечаевой. Она ответила почти сразу.

— Арина Родионовна, где сейчас ваш отец? — спросил я без вступлений.

— Рядом со мной, — растерянно ответила она, а затем в ее голосе проступила тревога. — А что случилось?

— Ему нужно срочно выехать, — ответил я. — В одну деревню, недалеко от тракта. Там Иришка. И похоже, она серьезно ранена.

— Что с ней? — тут же уточнила Арина.

— Не знаю. Но ситуация не обычная. Потому что родня говорит, что синодники бессильны.

Я сделал короткую паузу и добавил уже тише:

— Пусть возьмёт всё, что может понадобиться для тяжёлого случая. И никому не говорит, куда направляется.

Арина на секунду замолчала, и я услышал, как она сдержанно выдохнула.

— Поняла вас, Павел Филиппович. Передам ему всё слово в слово.

— Спасибо. Адрес я отправлю сообщением, — сказал я и завершил вызов.

Некоторое время мы молчали. Тишина во дворе стала вязкой. Потом Гришаня, который вышел из салона и наверняка слышал наш разговор, спросил:

— Куда держим путь, ваша светлость? Что за деревенька?

Фома ответил устало, почти без эмоций, словно каждое слово давалось через усилие:

— Лесная, возле старого тракта. Там Иришка гостит у родни покойного отца.

Он хотел добавить что-то ещё, но вдруг нахмурился и фыркнул. Нос дрогнул, губы скривились.

— Псиною тянет, — буркнул он, недовольно косясь на Гришаню.

Тот мрачно усмехнулся, не отводя взгляда от шамана, и коротко поправил:

— Волком.

Он замолчал, повёл плечом и добавил уже почти себе под нос:

— Про Лесную недобрая слава ходит меж простого люда. Будто зверьё там водится дикое, и охотники ещё злее. Люди пропадают… Говорят, туда и зверь, и человек заходить боятся.

Я посмотрел на Фому, а тот сжал кулаки, но молчал. Гришаня вернулся к машине, сел за руль и вновь завёл двигатель. Мы с Фомой забрались в машину и та медленно тронулась, выезжая со двора.

Гришаня гнал машину так, словно его черти несли. Дорога за окнами мелькала однообразной лентой, а в салоне стояла тишина, от которой начинали звенеть мысли. Я повернулся к Фоме, который сидел, глядя в сторону, и спросил:

— Что ты знаешь об этой деревне? О месте, куда уехала Иришка? И о батюшке ее, если помнишь.

Фома немного помедлил, потом поёрзал на сиденье, будто решая, стоит ли говорить:

— Зинаида не особо любила рассказывать о нём, — признался он наконец. — Но если речь заходила, всегда отзывалась тепло. Без жалобы, без обиды. Просто… с добротой. Говорила, что человек он был правильный, тихий. Уехал ради неё из родной деревни, когда поженились. Говорил, что хватит ему леса и охоты, что пора жить по-человечески.

Он сделал паузу, посмотрел в окно, потом добавил:

— Только каждый год, с конца лета и до середины осени, он всё равно ездил туда. К себе. Говорил — «надо помочь родне». Заготовка мяса у них там, по их обычаю, на весь год идёт. Работы, мол, много, без него не управятся.