Чехов. Последнее дело (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

Я не ответил. Псы за забором снова зарычали, цепи звякнули о железо, и воздух стал вязким, как перед грозой.

Мы шагнули во двор, где пахло дымом, влажной землёй и горячей смолой.

Староста шёл впереди не оборачиваясь. Мы с Фомой и Гришей шагали следом, чувствуя, как половицы под ногами жалобно скрипят. Внутри дома пахло дымом, звериной шкурой и старым железом. Свет проникал сквозь узкие окна тускло, как будто и сам боялся лишний раз заглядывать сюда.

Староста остановился у стола, обернулся и, прищурившись, недобро спросил:

— А кто вас звал, господа? У нас не принято без приглашения приходить.

Голос звучал ровно, но в нём сквозило недоверие. Он смотрел на нас так, будто прикидывал кто мы такие и зачем явились.

Зинаида, до этого стоявшая чуть позади, вдруг вскинулась. В глазах блеснуло что-то горячее, и она шагнула вперёд, не давая Фоме ответить.

— Я позвала! — сказала она твёрдо, почти выкрикнула. — Потому что Фома — это жених моей Иришки, и мне он почти зять. А Павел Филиппович для нашей семьи — благодетель. И они для меня больше семья, чем ты, Мирон.

Она говорила быстро, с надрывом, будто боялась, что её не дадут высказаться.

— Она хочет повидаться с любимым, — продолжала она, дрожа всем телом. — Перед тем как предстать перед Искупителем. И никто не смеет этому мешать!

В комнате стало тихо. Только где-то за стеной коротко залаяла собака и сразу стихла.

Староста медленно провёл ладонью по лицу, будто утирая усталость, и поморщился. Губы дрогнули в кривой усмешке, но глаза остались холодными.

— Ну что ж, — произнёс он наконец. — Коли так, пусть будет по-вашему.

Он махнул рукой. Сделал это устало, без раздражения, но и без доброты.

— Простите, — сказал староста, глядя на Фому, — это я не уберёг её.

Старик опустился на скамью и говорил уже без прежней суровости, глухо, с тяжёлым вздохом:

— Иришка ведь дочка моего брата. Мне не надо было её сюда пускать. Стоило просто отпустить и забыть.

Он замолчал, провёл рукой по седой бороде и тихо добавил:

— Но я, старый дурак, надеялся, что она вернётся на родину. Что выйдет замуж за кого-нибудь из наших парней. Чтобы рядом была своя кровь, свой дом. Чтобы детей нарожала и было кому Империю от зверья проклятого защищать.

Староста тяжело поднялся, подошёл к окну и на миг задержался, глядя в серый свет улицы. Потом обернулся к нам и произнёс тихо, почти примирительно:

— Только видно, судьба у неё другая. И уж теперь, думаю, не поправить.

Я стоял молча, чувствуя, как тревога, тянущаяся с дороги, вновь поднялась в груди теперь уже тяжёлым осадком.

— Где она? — глухо спросил Питерский, а потом тряхнул головой, и его глаза полыхнули потусторонним светом. — Сам найду…

Глава 43

Гостеприимство

Фома направился к двери в соседнюю комнату. Его шаги звучали глухо, размеренно, но за этим показным спокойствием чувствовалось напряжение. Он словно боялся, что опоздает, хотя уже знал, что возможно, время уже ушло.

Когда шаман подошёл к порогу, из-за угла выступил молодой, плечистый парень, с густыми бровями и настороженным взглядом. Очень похожим на тот, который был у старосты. Всё время, пока мы говорили, парень стоял у стены, не произнося ни слова, но теперь решительно шагнул вперёд, преграждая дорогу.

— Нельзя, — сказал он коротко, но в голосе послышалась стальная уверенность. — Батя велел никого не пускать к болезной.

Фома на секунду остановился. В глазах у него мелькнуло что-то очень темное, чего я сам в ней никогда не видел. Я сделал шаг вперёд, щёлкнул пальцами. Воздух дрогнул, и из теней выступили пни.

Буся на всякий случай возмущенно подпрыгнул и громко клацнул зубами, а потом хрипло заворчал, тряся корнями, будто оружием.

Парень отпрянул, прижался к стене. его решимость мигом пропала, и на лице появилось выражение чистого ужаса. Он дернулся, ненароком задел горшок с цветком на подоконнике, и тот полетел вниз, но Буся среагировал мгновенно. Бросился вперед и подхватил растение прямо у самого пола. Быстро прижал его к себе и вновь зловеще заворчал, словно опасаясь, что этим поступком навредил своей мрачной репутации.

— Не злите мои тотемы, — мягко попросил я хозяина дома. — Не хочу призывать миньонов и развязывать здесь безобразную драку. Мы все же в гостях.

Я кивнул Фоме, и он шагнул вперёд, распахнув дверь в соседнюю комнату.

В плохо освещенном помещении стояла душная тишина. Воздух был, пропитан запахом трав, дыма и чего-то железного. Но за всем этим я почувствовал еще один запах. Тяжелый и очень знакомый мне. Здесь отовсюду несло смертью. Уж мне, как некроманту это было слишком знакомо.

На узком топчане под облезлыми застиранными одеялами лежала девушка. Бледная, почти прозрачная, с капельками выступившей на лбу испарины. Губы пересохли, щеки запали, веки дрожали. Влажные волосы казались черными и разметались на подушке спутанными липкими прядями. Она дышала неровно, коротко, будто каждый вдох давался с большим усилием. Рядом на табурете стояла миска с водой и смятая тряпица, которой, судя по всему, Зинаида пыталась сбить жар.

Фома опустился рядом, взял девушку за руку. Та безвольно лежала в его ладонях.

Я стоял у порога и смотрел на неё. От вида этой девушки с едва заметным дыханием, чьи ресницы слиплись от слез и соли, сердце болезненно сжалось.

Тишина комнаты давила, и казалось, что сама жизнь здесь дышит с трудом.

Фома сидел рядом с ложем, не сводя взгляда с девушки. Его рука всё ещё держала её ладонь, и в какой-то миг пальцы Иришки дрогнули. Она чуть приподняла веки, взгляд метнулся по комнате, задержался на Питерском, и на растрескавшихся от жара губах появилась слабая, едва заметная улыбка.

— Фомушка… — прошептала она еле слышно. — Душа моя… неужто я умерла, и меня ангел встретил…

Фома вздрогнул, наклонился ближе, будто надеясь, что ослышался.

— Или всё же ты приехал? — продолжала она, едва разлепляя губы. — Я так просила матушку… чтобы позвала тебя. Хоть попрощаться. Недолго мне осталось… я сердцем чую. Напрасно я приехала сюда… Зря исполнила волю батюшки. И теперь меня уже не спасти… Ты не горюй по мне, родной. Не кручинься…

Голос её был слаб, как дыхание ветра, что теряется между стен. На мгновение показалось, будто сама комната задержала воздух, не желая мешать.

Фома осторожно провёл ладонью по её щеке, убрал со лба прядь волос и, не говоря ни слова, бережно обернул девушку в одеяло. Ткань шуршала под его руками, и в этом звуке было что-то до боли безысходное. Словно последний шепот перед расставанием.

— Я ее здесь не оставлю, — прохрипел Фома.

Он поднял невесту на руки, прижимая к себе, как самое хрупкое в мире существо. Девушка тихо вздохнула, уронив голову ему на плечо, а он крепче обнял, будто хотел удержать жизнь в её теле, не дать ускользнуть слабой душе.

Фома обернулся ко мне. В его взгляде было всё: боль, отчаяние, просьба. Ни слов, ни объяснений не требовалось. Я лишь кивнул.

И в этот момент стало ясно: то, что он держит на руках — это не просто любимая. Это всё, что у него осталось. И если она погибнет, то и того самого прежнего Фомы больше не будет. Никогда.

Мы вышли из комнаты почти бесшумно. В гостиной всполошились. Староста вскинулся и в одно движение преградил нам путь, будто стена выросла посреди дома.

— Ей нельзя выходить наружу. И покидать деревню, — сказал он твёрдо, голос его не дрожал. — Ирка обречённая. Никто с такими ранами не выживает.

Фома поджал губы, и в его голосе прозвучало злое требование.

— Отошёл бы, дед. А не то ведь зашибу и останется деревня сиротой.

Староста морщился, и на лице его мелькнула боль, смешанная с железной уверенностью. Он шагнул назад, будто собираясь уступить, но тут же быстрым движением выхватил из-за спины обрез. Дуло блеснуло в тусклом свете, и старик, не торопясь, навёл оружие на нас, словно совершал ритуал.