В принципе, это незнание было понятно. Это я в будущем уже был наслышан про менеджеров и продюсеров, которые и зарабатывали основные деньги на успешных командах конца 80-х вроде «Ласкового мая» или «Миража». Слышал я и про продюсерские проекты в России девяностых — других тогда и не было. Но для Советского Союза образца 1972 года это знание вовсе не было таким уж очевидным, хотя буквально все более-менее известные музыкальные команды и сейчас процветали благодаря неким протопродюсерам — их называли художественными руководителями, они и сами могли выступать на сцене, но более всего им удавалась роль организатора. И неважно, что именно они организовывали — добывали качественный материал для своих подопечных или могли договориться с любой площадкой о выступлениях. Главное, что они хорошо умели это делать. Остальное прикладывалось к этим самым умениям.
Таким продюсером, например, был Дутковский — хотя, конечно, он уже взял груз не по своим силам, поскольку в этом отношении проигрывал Владимиру Мулявину из «Песняров» и даже мужу Ротару, который стал для неё очень хорошим Эпстайном. Я помнил несколько фамилий, что были на слуху и в моем времени — Бари Алибасов сейчас, кажется, покорял Казахстан с «Интергралом», Стас Намин вовсю раскручивает ансамбль «Цветы», а Павел Слобокин на много лет занял себя «Веселыми ребятами». Живы были и реликты прошлого вроде Леонида Утесова, которого тоже формально можно отнести к продюсерам, как и Олега Лундстрема.
В принципе, этот Юрий знал одного прирожденного продюсера — некоего валютчика и любителя золота Айзеншписа, работу которого по продвижению никому не известной команды до вполне приличного уровня популярности сложно переоценить, ведь он этот «Сокол» даже в какую-то филармонию пристроил, что означало официальный статус и много-много концертов. Айзеншпис, наверное, мог бы вообще этот «Сокол» в небеса отправить, если бы не предпочел своё второе увлечение. Я не помнил, как у него обстояли дела в восьмидесятые — кажется, он и второй раз присел за всё ту же валюту, — но после выхода наткнулся на малоизвестную ленинградскую команду и превратил её в кумиров миллионов. То есть чутье и хватку Айзеншпис за решеткой как минимум не растерял.
Самим же «Соколам» — а сейчас ещё и «Троллям» с «Оловянными солдатиками» — до таких низких материй дела явно не было. Они были уверены, что нужны песни — а всё остальное приложится. В целом они были правы, без песен ни один продюсер ничего не сделает. Вот только платить за хороший музыкальный материал по полтысяче за штуку — прямая дорога к преждевременному разорению. Деньги у Юрия явно водились; их источник мог быть каким угодно — зарплата, какие-то гонорары, даже то, что выделял ему на карманные расходы папа-генерал. Правда, на приличную программу нужно десяток песен, а это пять тысяч рублей — советские музыканты жили хорошо, но не настолько, особенно когда речь заходила о группах, которые не были признаны официальными органами.
Вот только Юрий не был продюсером. Эти ушлые ребята постарались бы выцыганить песню у Савы бесплатно или за обещание будущих барышей — с их точки зрения мой школьный приятель был лохом, которого не грех и кинуть. Но Юрий оказался пареньком честным, что мне в нем понравилось. Не понравилось то, что без продюсера эти его группы ждала участь, предсказанная «Мишкой» — поварятся в собственном соку пару лет и разбегутся. Конечно, за это время Сава освоится в Москве, заведет нужные знакомства, так что не пропадет — устроится к Намину или Слободкину, где всегда была сильная текучка. Только тем мои песни особо не нужны — не их репертуар категорически; если я сейчас притащу Намину «Bang», первый хит «Парка Горького», он посмотрит на меня, как на умалишенного. Да и Слободкин вряд ли примет «Тётю» — «Веселые ребята» ещё не дошли до нужного градуса безумия, сейчас они были рафинированным и воспитанным ВИА.
Ну а судьба Савы… пожалуй, в «Смеричке» ему будет лучше, чем в любой из московских команд, где никто не будет заботиться о том, где он живет и есть ли у него деньги на покушать.
— Юр, а можно сыграть? — я небрежно кивнул на «Музиму».
— Конечно, — легко согласился он. — А что ты играешь?
— Блюз, — сказал я. — Мне нравится эта музыка. Кто-то из великих сказал, что блюз — это когда хорошему человеку плохо. А я как раз недавно общался с одним хорошим человеком, которому было очень плохо.
* * *
Пока усилитель прогревался, Юрий рассказывал мне байки из того времени, когда они с «Соколом» здесь обитали. Я привычно делил эти рассказы на десять, но всё равно получалось, что приключений у доморощенных музыкантов было прилично — впрочем, так обычно и бывает, когда ты молод и чрезвычайно увлечен своим хобби, которое не слишком нравится старшему поколению.
А одновременно я думал, что сыграть этому умудренному в западной музыке товарищу. Стиль я, конечно, обозначил, но блюз — понятие очень широкое, под него что угодно подвести можно, если сыграть это «что угодно» медленно и печально. Формально блюзом была и романовская песня «Кто виноват», но я её сегодня уже исполнял, пусть и мысленно. А потом я вспомнил про ещё один хит «Воскресенья», с которой и началось моё музицирование в этом времени и в этом теле.
Я взял «музиму», чуть подстроил третью струну, а потом заиграл проигрыш, который сейчас выглядел пусть не как привет из далекого будущего, но всё равно очень прогрессивно — особенно по меркам всяких ВИА советского извода. Гитара заметно отличалась от моей «торнады», но была приятной.
— В моей душе осадок зла и счастья старого зола…
Ещё с проигрыша Юрий оказался полностью захвачен этой песней. Ну а в процессе его буквально начало разрывать на несколько частей — одна хотела начать записывать текст, другая — аккорды, третья — и то, и другое сразу. Смотреть на это было забавно, но я старался петь серьезно — всё же Никольский писал о важных вещах, и не стоило портить его лирику улыбкой, хотя суета моего слушателя забавляла. Кроме того, я и сам наслаждался странной акустикой этого зальчика, в которой многочисленное эхо создавало причудливую картину звуков.
— До горизонта протянуть надежды рвущуюся нить и попытаться изменить хоть что-нибудь…
Я резко оборвал песню и прижал струны, чтобы не звенели.
— Ну как? — спросил я небрежно.
То, что чувствовал Юрий, было хорошо видно по его лицу и жестам. Он был раздавлен и не сразу собрался с мыслями.
— Что это? — наконец спросил он.
— Блюз, — я всё-таки улыбнулся. — Хороший блюз.
— На русском… — пробормотал он. — Мы с ребятами пытались, но наш «Край» никому не зашел, а «Солнце» вообще высмеяли… сказали, чтобы мы не выделывались.
— «Край»? «Солнце»? — я немного удивился. — Ни разу не слышал.
— Ну ещё бы… мы особо и не распространяли, хотя Айзек что-то пытался, заставил нас записаться. Говорил, чтоб в веках хоть что-то осталось. Сейчас, кажется, мафон не утащили…
Он порылся в залежах аппаратуры и добыл там катушечный магнитофон со скругленными по моде шестидесятых углами. К магнитофону на длинных шнурках были присобачены такие же скругленные колонки, а на верхней крышке имелась гордая надпись: «Яуза-10».
