— Долго же до вас доходило… Ну да, не передавал. И что?
— А мы, Анатолий Александрович, не торопимся, зато делаем всё обстоятельно, — я тоже растянул кончики губ. — Из этого следует, что вы передали деньги кому-то другому. Кому?
Он отвел взгляд и уставился на стену.
— Молчать поздно, Анатолий Александрович, — поторопил я его. — Вы же умный человек, Блока наизусть помните, должны понимать, что при определенной настойчивости мы всё равно найдем, кому вы передали деньги. Это займет время, но, повторюсь, нам торопиться некуда, а вот вы все эти месяцы будете сидеть в камере.
— И что, ты предлагаешь мне заделаться стукачом, чтобы сменить камеру в изоляторе на камеру в тюрьме?
— Стукач, как вы называете осведомителя, Анатолий Александрович, это человек, который сотрудничает с органами правопорядка тайно, — наставительно произнес я. — Поэтому вы никак не можете быть стукачом, потому что уже заработали почетный статус подследственного, с которым мы разбирались в нашу прошлую встречу. Кроме того, тем людям, которых вы назовете, ничего серьезного и не грозит, хотя деньги им, конечно, придется вернуться. Вещдоки, знаете ли, а это вещь серьезная.
Это было не совсем так, к тому же я почему-то не сомневался, что с этими знакомцами Якобсона ничего сделать не удастся. Они либо вне системы, либо вообще никакого отношения к этому делу не имеют. У меня было несколько версий, кем могли быть эти люди, и по одной из них он материально помогал своей второй, тайной семье — хотя вот уже полтора десятка лет был относительно счастливо женат на ещё одной диссидентке с лагерным прошлым Майе Улановской. Её ходатайство на свидание с мужем лежало у меня в папке входящих, и я намеревался использовать этот документ как предмет торга — если Якобсон опять упрется и начнет играть в молчанку.
Но все эти версии требовали всё того же времени, которое мне дико не хотелось тратить. В принципе, дело Якобсона отчетливо скатывалось в валютные махинации, совмещенные с работой западных разведок, что могло привести к тому, что этого деятеля просто передадут во Второе главное управление, забрав у меня. Ну а все его диссидентские дела — в том числе и выпуск «Хроники» — пойдут довеском, как выполнение заданий агентов ЦРУ и МИ-6. Отчасти поэтому я очень надеялся, что он просто заговорит безо всяких фокусов — после чего я смогу вернуться к более понятному мне Якиру.
— Ты умеешь играть словами, — он криво усмехнулся. — Стукач, осведомитель — какая разница, если суть одна. Ты и так вынудил меня назвать имена моих друзей…
— Странная у вас дружба, — прервал я его монолог. — Вы что, ожидали, что Ирина Петровна радостно подтвердит получение от вас огромной суммы, а потом будет пытаться собирать её по знакомым, чтобы вернуть государству? К вашему сведению, она не работает, а её супруг тоже не может пристроить свои песни и пьесы. Будь иначе, может, ваша хитрость и удалась бы. Но ситуация такова, Анатолий Александрович, и, как говорят не слишком грамотные люди, больше никакова. Так что своими словами вы очень сильно подставили дочь Петра Ионовича, с которым вы вроде бы дружили. Так кому вы отдали те деньги?
Он снова помолчал, но недолго, а потом всё же нехотя выдавил:
— Боннер.
Я нашел в себе силы никак не выдать удивления, лишь понимающе кивнул и записал в протокол полную фразу: «Деньги я передал Елене Георгиевне Боннер, супруге академика Андрея Дмитриевича Сахарова». Критически оценил эти слова, поправил перекладину в заглавной букве «Г» и посмотрел на Якобсона. Тот впился в меня взглядом, явно пытаясь вычислить мою реакцию.
— Хорошо, Анатолий Александрович, — спокойно сказал я. — Надеюсь, на этот раз не выяснится, что Елена Георгиевна получила от вас сто рублей. Это будет очень обидно, а я не люблю, когда мне делают обидно. У вас есть какие-либо просьбы и пожелания по вашему содержанию?
* * *
Про Боннер и Сахарова я относительно хорошо помнил из будущего, но что-то нашлось и в памяти «моего» Орехова — мимо фигур такого масштаба не мог пройти даже он. Академик Сахаров и среди диссидентов был кем-то вроде «академика» — авторитетной и весьма значимой фигурой, даже более значимой, чем тот же Петр Якир, не говоря уже про деятелей рангом поменьше. Где-то рядом с Сахаровым, хоть и чуть в стороне, стоял Александр Солженицын, но это был совершенно другой случай.
У Солженицына имелась относительно стройная теория устройства мира, которой он старательно следовал — это притягивало последователей, которые разделяли взгляды своего кумира и во всем полагались на его суждения. До создания какой-то организации дело пока не дошло, но секту Солженицын при желании организовать мог — внушаемые граждане Страны Советов сейчас водились в количестве; потребовались годы перестройки, развала страны и девяностые, чтобы народ в массе своей начал понимать хоть что-то. И всё равно уже в 2020-х находились отдельные личности, которые переводили все свои немалые средства на «безопасные счета» по одному звонку неизвестных им лиц.
Солженицын пока своей популярностью не злоупотреблял, сторонников активно не вербовал и вообще, кажется, всерьез надеялся на восстановление в Союзе писателей и издание своих книг в СССР. Столкнуть его с этого пути было практически невозможно, хотя диссиденты старались, но и убедить в неправоте его исходных посылов, пожалуй, тоже. Я уже давно отказался от высказанной в первой беседе с Андроповым идеи заставить Солженицына работать на нас — это попросту невозможно, он уже не отступится. Самый простой выход — вытолкнуть его в эмиграцию, там он быстро прозреет, хотя и успеет нанести репутации Советского Союза непоправимый ущерб.
Впрочем, этот ущерб будет нанесен в любом случае — рукопись книги «Архипелаг ГУЛАГ» уже находится на западе, в руках ЦРУ, она будет опубликована в любом случае, что бы с Солженицыным ни произошло, и эффект уже понятен. Ну а Солженицын на том же Западе быстро поймет, на кого поработал, но будет поздно –хотя мне на его переживания было плевать.
Но это Солженицын. Сахаров и Боннер активно гадили здесь и сейчас, задела на будущее создать не успели, а, значит, с ними можно было работать. По моим воспоминаниям, Боннер была при муже кем-то вроде серого кардинала, которая и задавала нужный курс. При этом статус секретоносителя высшего ранга охранял самого академика от преследований Пятого управления, а сам академик прикрывал собой супругу, которая тоже оказывалась в серой зоне. Добрались до них лишь в начале восьмидесятых — но это было очень и очень поздно. В перестройку Сахаров ещё что-то вещал, хотя его мало кто слушал, ну а после его смерти знамя приняла Боннер, она всё время против чего-то выступала, протестовала, осуждала и выпила у российских властей солидное количество крови.
По моему мнению, с Боннер никакое перевоспитание невозможно, хотя мне было до жути интересно, что именно щелкнуло в мозгах у прошедшей всю войну лейтенанта медицинской службы, чтобы она заняла настолько русофобскую позицию. В её ненависти к сталинизму ничего необычного не было — родителей репрессировали в тридцать седьмом, да и в целом по её семье прошлись катком, как было принято в те годы. Но её ненависть отличалась от ненависти Якира, она была какой-то экзистенциальной и глубинной.
