Да не судимы будете (СИ) - Черемис Игорь

— И чего же я не договариваю? — удивился я. — Вроде бы говорю прямо и что думаю.

— Да о высшей мере, — как-то обреченно объяснил Валентин. — Мол, было бы возможно этого Якобсона расстрелять — так всем бы и лучше было.

Я рассмеялся.

* * *

Валентин был далеко не первым, кто упрекал меня в стремлении возродить сталинское время. Правда, я уже решил для себя, что расстрелы — не наш метод, что нужно быть гуманнее, хотя тюрьма — не самое лучшее место на белом свете. Но танцы нынешнего КГБ со всякими диссидентами и антисоветчиками выглядели настолько глупо, насколько это было возможно, и никакого эффекта не давали. Во всяком случае, после выхода на свободу из мест заключения или из психиатрических клиник и возвращения из ссылок те же диссиденты продолжали заниматься тем, чем они занимались раньше — борьбой с советской властью. Правда, эту борьбу они маскировали под борьбу с возвращением сталинизма, но этой хитростью они могли обмануть кого угодно, только не меня.

Но власть загнала саму себя в глупую ловушку. Двадцатый съезд задал вектор развития коммунистической идеологии, отступать от которого никто не желал даже после отставки Хрущева. На высшем уровне считалось, что Сталин — дьявол во плоти, и лишь иногда его дозволялось упомянуть хотя бы в нейтральном контексте, но никак не восхвалять даже то, что именно при нем СССР выиграл страшную войну на выживание. В общем, Сталин стал настоящим жупелом — стоило тем же диссидентам закричать про «сталинизм», как всё Политбюро буквально вставало по струнке. По идее, они и должны были запретить мне осуждать диссидентов за письма, в которых осуждались те самые сталинские методы, но пока что расследование моей группы в отношении Петра Якира на явственное противодействие не наталкивалось.

С Якиром вообще всё было ясно и понятно. В понедельник, 4 сентября, начнется суд, исход которого уже определен — если, конечно, подсудимый не решит в последний момент отказаться от наших с ним договоренностей. Правда, в этом случае он всё равно будет осужден, но я буду считать себя свободным от любых обязательств, и гражданин Якир поедет в какой-нибудь Салехард или вообще в солнечный Магадан, где для него обязательно найдется местечко на ближайшие пять лет. В его возрасте и при его состоянии здоровья это был фактический смертный приговор, но у меня такой исход никаких чувств не вызывал — я хоть и не был кровожадным человеком, но очень не любил тех, кто меня обманывал в ожиданиях. А о здоровье Якиру надо было думать раньше, когда он глушил плохой портвейн бутылками.

После этого настанет черед Виктора Красина, которому явно не сиделось спокойно в его ссылке в Калинине. Его я пока не встречал, но заранее относился к этому персонажу с легким пренебрежением — всё же его будущее поведение давало о себе знать, хребта у Красина не было, а его убеждений я не разделял. Якобсон тоже уедет в места не столь отдаленные — тут я всё-таки рассчитывал на помощь Валентина и Второго главного управления, — причем очень надолго. Людмиле Алексеевой большой срок не грозил, но год или два она уже заработала твердо. Оставались зубры, то есть Солженицын и Сахаров с Боннер, которых мне трогать пока что не по чину, а также всякая шушера рангом пониже, которой хватит пары вызовов на допросы и легкой профилактики, поскольку сама по себе она ничего не значит и ни на что не влияет. Конечно, кто-то там попытается занять ставшие вакантными места лидеров протеста, но это будет легко отследить и устроить товарищам ночь длинных ножей — фигурально выражаясь, разумеется.

Поэтому — нет, я не собирался никого стрелять, хотя от самой идеи сразу предъявлять диссидентам обвинение по расстрельным статьям до конца не отказался. У нас фактически и не было фигур, достойных встать у стенки, а стрелять ту шушеру означало всего лишь своими собственными руками делать из них мучеников, которых моментально поднимут на знамя и внутри страны, и за рубежом. В моем будущем была популярна теория «сакральной жертвы», которую организует сама же оппозиция; давать нынешней оппозиции повод разработать эту теорию на полсотни лет раньше — дураков нет. Поэтому только тюрьмы и колонии, причем по железным поводам, когда их деятельность перейдет определенные рамки.

Тут могли бы пригодиться и мои иноагенты, которые немного сужали дозволенные границы и предназначались для тех, кто на тюремное заключение не наработал. Но про них пока никто не вспоминал, и я вдруг подумал, что надо бы освежить память своих начальников. Может, если подолбиться в эту стену понастойчивей, всё и получится?

— Нет, Валентин, никого мы расстреливать не будем, — твердо сказал я. — Даже Якобсона. Ведь расстрел дело такое… необратимое. Его ещё заслужить надо.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Заслужить?

— Ну а как ты хотел, — улыбнулся я. — Это при Сталине стреляли всех подряд, сейчас мы далеко ушли от тех методов. Да и не нужно оно. Вот на сколько лет, по твоему мнению, потянут деяния гражданина Якобсона?

Валентин помолчал, прикидывая.

— Десятка твердая, думаю, — сказал он. — Это если не удастся доказать, что он действовал по заданию ЦРУ или другой иностранной разведки.

— Не удастся, — я покачал головой. — Потому что он и не действовал. Ему вложили в голову определенный набор мнений, они в целом совпадают с теми установками, которые продвигает западный мир, но я сильно удивлюсь, если окажется, что ЦРУ присылало Якобсону шифровки с заданием написать письмо с осуждением нашей операции в Чехословакии. Нет, это он сам, по велению души. Услышал по «Голосу Америки» или какому-нибудь «Би-Би-Си» — и пошел строчить. Ты почитай протоколы допросов эти мудрецов, у нас их много уже собрано. Все в один голос утверждают, что свою позицию по отношению к тем или иным событиям формировали, опираясь на западные радиостанции, на изданные там книги или газеты. Так что да, десятка, может, чуть больше. А вообще прими как данность, что все диссиденты очень внушаемые люди, особенно если им внушают то, во что они и так верят.

— Это как? — недоуменно спросил Валентин.

— А вот так, — я развел руками. — Они не слышат ничего про успехи СССР, им это не интересно. Космос, ракеты, строительство жилья, выплавка стали — всё это они пропускают мимо ушей. Но если «кровавая гэбня» в нашем с тобой лице арестовала одного из их знакомых — они тут же побегут писать кляузы на тот же «Голос», чтобы большая и сильная Америка приструнила зарвавшихся коммунистов. Среди них есть те, кто может понять наши доводы и резоны — я очень надеюсь, что Якир один из них и что я в нем не ошибся. Но большинство живет от одного сообщения из-за железного занавеса до другого, потому что сами ничего придумать не в состоянии.

— То есть они всё-таки работают на иностранные разведки, только не по заданию? — сообразил Валентин.

— Да, по велению души, — согласился я. — Справедливости ради — многие из них прошли через такие испытания, что и более сильные духом сломались бы. Задержания, тюрьмы, ссылки, причем не всегда обоснованные… сам же знаешь, это те самые сталинские методы, которыми ты меня хотел упрекнуть. Но хрен редьки не слаще, и нам нужно работать с тем контингентом, который есть. Знаешь, однажды секретарем Союза писателей стал Дмитрий Алексеевич Поликарпов — позже он заведовал отделом культуры в ЦК, но дело было много раньше, то ли в войну, то ли сразу после. Ну а писатели, как и прочие творческие люди, весьма невоздержаны — что в быту, что на язык, что в отношении алкоголя. Он пытался с этим разложением бороться, но безуспешно, и в конце концов пожаловался Сталину, на что тот ответил: других писателей у меня для вас, товарищ Поликарпов, нет. Точной цитаты, правда, история не сохранила, вроде бы там было про другого Поликарпова для писателей, что, в принципе, подтверждается карьерой этого человека, но суть осталась. Нет у нас, Валентин, других диссидентов. А вот других Валентинов и Викторов для диссидентов в Политбюро найдут. В принципе, товарищ Андропов даже на Политбюро выходить не будет, своим разумением обойдется. Так что, возьмешь Якобсона? Постановление я подготовлю, вряд ли Филипп Денисович будет возражать, это в моей компетенции. Ну а как он договорится с твоим ВГУ, так и…