Да не судимы будете (СИ) - Черемис Игорь

Молотов кивнул.

— Хорошо, что ты это понимаешь, майор Виктор, — сказал он. — Многие не понимают, но выводы делают и умозаключения тоже. Хрущев как раз из таких был, хотя у него имелось информации побольше, чем у тебя или меня — ему и КГБ помогал, и ЦК тоже справки готовил. Его доклад на двадцатом съезде ещё не полным оказался, многие вещи в него не внесли, слишком уж они… выбивались из общей картины.

Я не стал уточнять, что Молотов имеет в виду под «общей картиной». Вряд ли речь шла о тех перестроечных откровениях, что бурным потоком вылились на неподготовленные уши советских граждан в восьмидесятые посредством журналов, газет и телевидения — журналисты и писатели тоже старались выбирать наиболее жареные факты, а не формировать нечто цельное. Но было что-то в тех справках и сводках от КГБ и ЦК, что даже в прожженных и всё видевших членах тогдашнего Президиума ЦК КПСС пробудило нечто, очень похожее то ли на совесть, то ли на страх. Впрочем, и того, о чем Хрущев рассказал на том съезде, вполне хватило, чтобы надолго поссориться с Китаем, а заодно подвести всё мировое коммунистическое движение в западных странах под монастырь и фактически отдать его последователям Троцкого.

Мне вдруг стало интересно, видят ли сейчас сотрудники международного отдела ЦК, с кем они водят хороводы в капиталистических странах. Если верить моему послезнанию — нет, они ничего не видят, работают, как привыкли, и если партия в той же Франции называет себя «коммунистической», то так её и рассматривают, забывая о том, что коммунизм может быть очень разным. Но догмы слишком давят на мозги нынешних партийных функционеров, они действуют по лекалам начала двадцатого века, когда название партий очень точно отражало их суть, программу и идеологию. За прошедшие десятилетия в тех же США даже демократы и республиканцы поменялись ролями, социал-демократы вообще во всех странах не раз оказывались приверженцами курса, который прямо противоречил их принципам, ну а с коммунизмом всё было понятно ещё после появления сталинистов и троцкистов. В шестидесятые к ним добавились ещё и маоисты, которые приводили юных французов в восторг, и вся эта толпа дружно считала нынешнее руководство СССР предателями коммунистического движения. [1]

— Вячеслав Михайлович, а зачем вообще понадобился этот доклад? — спросил я.

— Никитка захотел, — снова оскалился Молотов.

— Но его же что-то подтолкнуло именно к такой форме осуждения Сталина? — меня его ответ не удовлетворил.

Он снова помолчал, копаясь тросточкой в рыхлой земле.

— Никитка любил простые решения, хотя у той задачи, что стояла тогда перед нами, простого решения быть не могло, — тихо произнес Молотов. — Ты знаешь, когда на Западе начали говорить о том, что у нас было в конце тридцатых?

Мне пришлось серьезно поворошить свою память, но я не нашел в ней ничего. Понятно, что после двадцатого съезда о репрессиях западные политики и журналисты говорили много — текст доклада очень быстро оказался у ЦРУ, которое тут же слило документ в общий доступ. Были мнения, что там замешаны разведки ФРГ и Израиля, но всё было проще — сам доклад рассылался очень широко, и один польский коммунист решил, что негоже замыкаться только внутри коммунистического движения. Но вопрос Молотова явно был с подвохом.

— Не знаю, Вячеслав Михайлович, — покачал я головой. — Думаю, что-то было известно после московских процессов над Бухариным, Зиновьевым и Каменевым — они же проходили открыто, с прессой? А остальное… Нет, не буду гадать.

Он вновь оскалился.

— Да, не общедоступное знание, — согласился он. — Нам об этом докладывали, в справках о делах за рубежом всё было. О тех процессах действительно писали, но немного и нейтрально. Во всяком случае — поначалу нейтрально. Эмигранты всякие и беглецы писали всякое, конечно, но на них никто тогда внимания не обращал. И в войну не до этого было… я вообще уверен, что не выведи мы пятую колонну под ноль, всё могло быть гораздо хуже, а американцы и англичане тогда это хорошо понимали. Но после войны, после нашей Победы, они начали искать, как бы нас побольнее уколоть, тогда и эмигрантские сказки в дело пошли, ну а доклад на двадцатом съезде для них как манна небесная оказался. До сих пор никак не успокоятся.

Последние слова он произнес с понятной горечью, которую я хорошо понимал. Всегда обидно, когда твои успехи никого не интересуют, а вот промахи разбирают досконально и очень подробно. В этом смысле все диссиденты, которые вспоминали о «сталинских репрессиях» и кричали о репрессиях нынешних, однозначно работали на наших вероятных противников. Но даже пообщавшись с этой публикой достаточно плотно, я не мог однозначно сказать, делали они это по дурости или же по чьей-то настоятельной просьбе. Правда, Чепаку я уверенно говорил, что то самое ЦРУ работает по нашим диссидентам, и это в самом деле было так — но сомневался в том, что это именно классическая вербовка. Тот же Якобсон не производил впечатление действующего агента иностранных спецслужб, хотя по факту им являлся. Якобсон был просто дураком, который решил, что он умнее всех, поскольку знает наизусть творчество Блока. Но даже дураков надо сажать в тюрьму, чтобы они перестали вредить хотя бы в мелочах.

— А в чем заключалась та проблема, которую Хрущев решал тем докладом? — напомнил я.

— Не понимаешь? — Молотов как-то хитро посмотрел на меня.

Я не стал принимать его игру.

— Нет, Вячеслав Михайлович, даже версий никаких нет, — признался я. — С моей точки зрения — этот доклад появился как-то вдруг. Я даже не задумывался, что он решал какую-то проблему… Так что это за проблема?

— Да это просто, майор Виктор, — сказал он. — У этой проблемы было имя, отчество и фамилия. Иосиф Виссарионович Сталин.

* * *

Я не стал просить объяснений, но это было сродни чуду. Недавняя моя молитва у могилы Сталина, видимо, всё же пробудила мои мыслительные способности, и я решил удовлетвориться тем, что понял самостоятельно. Сталин для Хрущева действительно был серьезной проблемой, да и не только для него. Масштаб этого политического деятеля был таким, что на его фоне лидеры всех остальных стран того времени казались пигмеями. Худо-бедно рядом с ним можно было поставить только Рузвельта, который сумел справиться с американской проблемой тридцатых, в США гордо названной «Великой Депрессией», но уже Черчилль не дотягивал — и хорошо понимал это. Ну и те в СССР, кто правили после Сталина, чувствовали собственную ущербность — тот же Хрущев был парнем сметливым, и ему не составило труда понять, что никакой полет в космос не затмит свершения предшественника. И он решил смешать его с грязью, заодно организовав утечку этого процесса на Запад — таким способом он давал понять тем же политическим пигмеям в Америке и в Европе, что тот, кого они боялись до усрачки, всего лишь обычный кровожадный людоед.

Но Хрущев промахнулся — как обычно. Поэтому его и презирали Молотов с Маленковым, которые, скорее всего, тоже чувствовали собственную ущербность перед величием Сталина, но на первые посты не претендовали, а потому просто принимали существующее положение дел. А промахнулся Хрущев в том, что у масштабных фигур не только положительные стороны более выпуклые, но и отрицательные. Как там было в одной сказке из моего будущего? «Он творил великие дела — ужасные, но великие». И способ борьбы герои той сказки выбрали примерно тот же, что и в СССР шестидесятых — так Сталин превратился в того, чьё имя старались не называть.