Да не судимы будете (СИ) - Черемис Игорь

— Если это не нарушит каких-то планов, о которых я не знаю.

Он хмыкнул.

— Осторожничаешь?

— Страхуюсь, — я пожал плечами. — Это не иноагенты, если в этом вопросе я пойду вразрез с линией партии и буду настаивать на своем… сами понимаете.

— Понимаю, — подтвердил Бобков. — Тут же станешь настоящим диссидентом, как наши подопечные. Но это действительно любопытно и может пригодиться… в нашей работе. Но сам я такое решить не могу. Если ты не возражаешь, я ознакомлю с твоей запиской Юрия Владимировича. Сможешь ответить на его вопросы, если они у него появятся?

— Смогу, Филипп Денисович, — твердо сказал я.

[1] Напомню, что Александр Некрич — автор книги «1941.22 июня», изданной в 1965 году, последний осколок хрущевской оттепели. Некрич был первым, кто взялся доказывать, что во время Великой Отечественной Красная армия отступала до Москвы только из-за Сталина. Его поддерживал Петр Якир (тот тогда пытался доказать, что Тухачевский, Якир-старший и прочие — великие военачальники) и вот этот Петровский — 30-летний сотрудник музея имени Ленина. Некрича в итоге раскритиковали, в 1976-м он уехал из СССР. Про Петровского информации мало — умер в 2010-м, но чем жил с семидесятых — непонятно.

Глава 18

«Голос странный звучал»

Пятое сентября для меня началось сумбурно. В три часа ночи меня разбудила Татьяна, которая пожаловалась на боли внизу живота. Рожать ей вроде было рано, воды тоже не отходили, и я потянулся к телефону, чтобы просто вызвать скорую и спихнуть эту проблему на специалистов, поскольку знал, что не справлюсь с ней самостоятельно. Но Татьяна уже проснулась и быстро привела меня в чувство, заставив мой сонный мозг работать чуть лучше.

В советское время многое определялось волшебным словом «прописка» — это означало и прикрепление, например, к поликлинике, а ребенка — к детскому саду и школе. Но были и ситуации чрезвычайного характера, когда волшебство прописки не действовало. И боль у глубоко беременной женщины как раз и подпадала под определение «чрезвычайного характера». То есть вызванная скорая помощь повезет Татьяну в ближайший роддом — я мог ошибаться, но для нас он находился, кажется, где-то на Соколе. Там врачи наверняка перестрахуются, захотят подержать её у себя недели две-три — и в результате она будет рожать не там, где собиралась, а там, где оказалась. Этот вариант мы уже обсуждали, и Татьяна была сильно против такого развития событий.

— Точно не сильно болит? — с сомнением спросил я.

— Точно-точно, — чуть более суетливо, чем обычно, ответила она. — Доеду!

В итоге я до телефона всё-таки добрался, но не за скорой, а для вызова такси — этот полезный номер я нашел ещё в январе, и с тех пор использовал лишь пару раз, но достаточно удачно. Вот и сейчас — диспетчер, конечно, была недовольна, что я отвлек её от каких-то важных дел, но заказ приняла добросовестно и пообещала, что машина приедет через двадцать минут. Видимо, по ночной поре таксомоторы повышенным спросом не пользовались.

Диспетчер почти не обманула — желтая «Волга» с шашечками притормозила у нашего подъезда через полчаса. Ну а потом была долгая поездка по ночному городу, разбуженные родители Татьяны, всё-таки состоявшийся вызов скорой — и ещё одна поездка, правда, не на такси, а на машине тестя и в некий институт акушерства и гинекологии в Хамовниках. Слово «институт» в названии внушало уважение, его здания выглядели достаточно современно, и пусть я не понимал, чем это заведение отличается от роддома на Соколе, но решил — если Татьяне и её матери это важно, то и пусть их.

У меня были смутные воспоминания о когда-то прочитанном — мол, все известные люди в СССР стремились попасть в какой-то роддом Грауэрмана. Я поспрашивал у Татьяны и у её родителей, а после расспросов сформировал и собственное мнение: эта больница была престижной в первую очередь благодаря расположению на Арбате, то есть в самом центре столицы, где в основном и обитали те самые известные люди. Попасть туда со стороны, в принципе, было возможно — у отца Татьяны имелись знакомые во врачебных кругах, да и она сама могла обратиться, например, к супруге Любимова, которая относилась к ней хорошо. Наверное, и у меня были возможности как-то нивелировать ту самую «прописку» — «мой» Орехов, правда, в эту область человеческих отношений никогда не забредал, но определенных знакомых имел или он, или его коллеги.

Вот попасть в ЦКБ на маршала Тимошенко у нас вряд ли получилось бы — если только выходить на уровень Андропова, который, наверное, может помочь. Но может не помочь, а запомнить, что некий подчиненный обращался к нему с такой несуразной просьбой — тем более что я и так последнее время слишком часто и слишком тесно для простого оперативника общался с председателем КГБ. В общем, идти по этому пути мне не хотелось, но Татьяна и не требовала от меня невозможного. Её вполне устраивал институт в Хамовниках — тоже, в принципе, хорошее лечебное учреждение. [1]

Вся эта суета заняла прилично времени, но вроде всё было не слишком плохо. Татьяну в больнице, разумеется, оставили, хотя врач уверенно сказал, что ничего страшного он не видит. Тесть довез меня до их квартиры, откуда я прямиком и отправился на службу — в чем был и слегка помятым от недосыпа. И уже на подходе к Лубянке вспомнил, что именно сегодняшний день террористы из Палестины выбрали для того, чтобы атаковать израильских спортсменов на олимпиаде в Мюнхене. Я смутно помнил, что это случилось ранним утром — но по времени Западной Германии. Я бросил взгляд на часы. Примерно сейчас эти террористы ловили заложников и убивали тех, кто мешал им это делать.

* * *

За месяц Бобков так и не представил меня сотрудникам своего управления. Я не знал причину такого небрежения, начальник мог, например, не найти времени, но у него могли быть и какие-то иные причины. Но когда в десять часов утра меня позвали на совещание, то я увидел множество людей, с которыми был не знаком или знаком мало. С кем-то я пересекался по собственной инициативе, кого-то не видел вовсе, а это были не последние люди в союзной «Пятке» — начальники отделов и отделений в чине как минимум майора, причем не таких скороспелых, каким был я, а вполне заслуженных, прошедших все ступеньки службы от и до.

Но всё же Бобков меня на это совещание позвал — видимо, статус «в личном подчинении начальника управления» обязывал его на определенные действия. Но я не стал садиться на первом ряду, скромно занял местечко ближе к концу и с краю, выдержал пытливые взгляды своих коллег, вежливо поздоровался с теми, кто тоже проявил вежливость, и был готов внимать. Правда, я прекрасно знал, о чем идет речь, но понятия не имел, что известно КГБ в данную минуту. Время сейчас всё же было неспешное, а с момента нападения прошла лишь пара часов. Впрочем, даже Комитет должен был быть в курсе, пострадал ли во время инцидента кто-то из его сотрудников.

Бобков вкатился в зал неожиданно, он был один, но с большой папкой в руках. Самой обычной, с обложкой из серого картона. Я был уверен, что ему по статусу положены только редкие папки из кожи или — на крайний случай — из кожзама.

Это помещение, кажется, выполняло те же функции, для которых в московском управлении служил оставшийся от прежних хозяев большой зал, а в сумском — ленинская комната. Во всяком случае, тут рядами стояли стулья, а у одной из стен — длинный стол, за который и встал Бобков. Он не стал садиться, бросил на столешницу папку, обвел собравшихся тяжелым взглядом — в его исполнении это выглядело не так грозно, как в исполнении, например, Денисова или Чепака, — а затем сказал своим негромких голосом.