— Значит, остается только ждать, Филипп Денисович?
— Остается, Виктор. Ты не расстраивайся, Юрий Владимирович делает всё возможное, чтобы это предложение прошло.
«Вот только может он пока не слишком много», — подумал я, но вслух этого не сказал.
— И ещё одно, Филипп Денисович. Пока я занимался делом Якира, то заметил одну деталь… думаю, не я первый, но раньше я этого соображения не встречал.
— Вот как? — Бобков поощрил меня улыбкой. — Излагай.
— Многие диссиденты — настоящие антисоветчики, они, скорее всего, не работают на наших вероятных противников, но недалеко ушли от них по своей идеологии. Но к ним примыкают и те, кто ненавидит лично Сталина — вот как Петр Якир, к примеру. Или Петровский, у него тоже вся семья во время чисток тридцатых пострадала. К советской власти у них претензии, конечно, есть — как же, не предупредили, не уследили, но в целом они не против СССР, не против коммунистической партии.
— Это всё известно, Виктор, — мягко сказал Бобков. — Диссидентское движение очень неоднородно, в нем присутствуют самые разные течения. В основном они требуют соблюдения прав человека.
— Согласен, — кивнул я. — Правда, они и сами не знают, что это за человек и в чем заключаются его права, но пробелами в нашем законодательстве пользуются виртуозно. Я о другом, Филипп Денисович. Настоящие антисоветчики нашли способ привлекать в свои ряды тех самых антисталинистов — с помощью требования не возрождать сталинские практики. Мы ничего с этим поделать не можем, после двадцатого съезда мы тоже против такого возрождения… я и сам не раз сталкивался.
— Скажи уж прямо — тебя по рукам били, когда ты предлагал неправильные с точки зрения идеологии вещи.
— Можно и так сказать, — я хмуро улыбнулся. — Но опять же, суть не в этом. Просто получается, что и мы, и диссиденты хотим одного и того же — и как мы можем наказывать хоть Петра Якира, если он всего лишь громогласно, а он иначе не умеет, требует от нас соблюдать собственные принципы?
Бобков на несколько мгновений задумался, даже веки прикрыл. Но вскоре его глаза снова смотрели прямо на меня.
— У тебя же получилось так составить обвинение, что Якир был осужден? — спросил он.
— Это потому, что Якир по каким-то своим причинам не ограничивается только борьбой против возрождения сталинизма, — упрямо сказал я. — Насколько я понял, в случае с заявлением против наших действий в Чехословакии в 1969 году его буквально купили упоминанием про сталинскую эпоху, которая опорочила идею социализма. Фактически все письма и заявления, которые он подписывал, так или иначе касались этой темы. И таких, как Якир, среди диссидентов много. Часть из них отсидела по идеологическим разделам пятьдесят восьмой в тридцатые и сороковые, у кого-то были репрессированы родители. В другой ситуации им даже можно было давать трибуну — в печати, на телевидении. Но не сейчас. Потому что ими пользуются как раз антисоветчики, которые вместе с борьбой против наследия Сталина проталкивают и борьбу против советской власти. Или даже шире — против СССР.
На этот раз Бобков молчал значительно дольше.
— Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, — наконец сказал он. — И есть предложения, как этого избежать?
Я кивнул и достал из папки два рукописных листка.
* * *
На эту записульку я потратил часов пять в субботу и воскресенье. Правда, большую часть этого времени я просидел без движения с занесенной ручкой, не решаясь написать то, что собирался. Всё же по нынешним временам моё предложение тянуло на натуральную ересь, хотя ничего сверхъестественного я предлагать не собирался.
Мне был по нраву китайский путь, про который, правда, сейчас были не в курсе и сами китайцы. Их Мао Цзэдун ещё в шестидесятые натворил много всякого, ну а культурная революция с отрядами хунвейбинов и внесудебными расправами над политическими противниками оказалась настоящей кровавой баней, которая коснулась чуть ли не каждого китайца. Даже минимальные оценки числа погибших намного превышали советский 1937 год, а максимальные были близки к тем цифрам, которыми оперировал Солженицын в отношении сталинских репрессий.
И эта резня осталась незамеченной мировым сообществом — впрочем, в новейшей истории такое случалось регулярно. Сами китайцы вскоре после смерти Мао покаялись, но своеобразно — ставший новым лидером страны Дэн Сяопин сказал, что заслуги и ошибки Мао находятся в соотношении 70 к 30. Мао не стали вымарывать из истории Китая, не стали делать фигурой умолчания. Он остался создателем государства и коммунистической партии Китая, мощной фигурой, которую наследники даже не стремились затмить. Фактически Мао был для Китая одновременно Лениным и Сталиным, объектом поклонения, но при этом все помнили, что он был живым человеком и мог совершать ошибки.
Вот эту формулу я и предлагал внедрить у нас, выбивая почву у антисталинистов. Не замалчивать проблему, заметая её под ковер; не делать вид, что чего-то не было. Наоборот — вести честный разговор власти и народа, признавая ошибки и превознося достижения. Не каяться, не платить, не посыпать голову пеплом — в общем, действовать примерно так, как действовали в моем будущем западные страны, когда им напоминали о неприглядных моментах их собственной истории.
Это я даже вынес отдельным пунктом — то есть предложил начать масштабную кампанию, чтобы тема жертв колониализма не сходила с повестки дня. Тыкать каких-нибудь бельгийцев в деятельность их короля Леопольда II в Конго, а британцам напоминать хотя бы про то, что они периодически устраивали в Индии настоящий голод, во время которого индийцы умирали миллионами. Ну и американцам указывать на то, как они обошлись с индейцами. В общем, занять их настоящим делом, чтобы они не имели возможности сосредоточиться только на страшном тиране Сталине, а то получится, как с Иваном Грозным, который по сравнению с современными ему европейскими монархами был настоящим душкой, но оказался чудовищем, когда цели Европы совпали с целями Романовых.
Про это я тоже написал — исторические аналогии у нас любили.
Бобков, кажется, прочитал мою писанину трижды — возможно, с первого раза он не поверил своим глазам. Потом уставился на меня. Я подобострастно посмотрел в ответ.
— Да уж… — протянул он, задумчиво тасуя два несчастных листка. — Не ожидал, Виктор, честно — не ожидал. Но теперь я верю, что предложение про иноагентов тебе никто не подсказал.
Это признание немного выбило меня из колеи. Оказывается, всё это время начальство считало, что ту инициативу кто-то продвигает моими руками — и, видимо, Политбюро обязало Андропова неустанно искать настоящего автора. Интересно, что они подумали, когда я выпросил разрешение на разговоры с Молотовым и Маленковым? Но углубляться в эту тему я не стал. Хотят искать черную кошку в темной комнате — и ладно.
— И что вы думаете? — я кивнул на свою записку.
— Интересная мысль, — сказал Бобков. — Ты хочешь оформить это в качестве предложения?
