Кавалер Ордена Золотого Руна - Акопян Альберт

Творилось непонятное дело. Плакал человек в чудном полушерстяном костюме, барской шляпе и вековом воротничке "дакота".

— Мы имеем тут налицо, — сказал вдруг марксист тоном пророка-докладчика, — типичный результат анархии производства и нездоровой конкуренции. Мы имеет перед собой на сегодняшнее число дитя кризиса.

Когда Арчибальд отвел руки от лица, на перроне уже никого не было.

Пять дней он кочевал по городу, переходя от одного родственника к другому и возбуждая своим аппетитом и чистеньким видом отвращение к капиталистической системе. Особую гадливость вызывало то, что великий Арчибальд умел только торговать. Спиваки уже забыли, как жадно внюхивались они недавно в старинный колониальный воздух коммерции. А на шестой день отрицательный тип был отправлен назад, в Североамериканские Соединенные Штаты.

Билеты обошлись Спивакам в шестьсот три рубля ноль восемь копеек, и эта рана зияет до сих пор.

В ресторане киевского вокзала гремела "Кукарачча". В оркестре царили такая мексиканская страсть и беспорядочное воодушевление, что больше всего это походило на панику в обозе отступающей армии. Под эти жизнерадостные звуки, среди пальм, заляпанных известкой, бродили грязные официанты. На столиках лежали скатерти с немногочисленными следами былой чистоты. Под сенью засохших цветов стояли мокрые стаканы с рваными краями. Какой-то ответственный банщик доказывал товарищу преимущества дубового веника перед березовым. При этом часть слов он говорил ему на ухо, а часть произносил громко. Но он перепутал — приличные слова говорил шепотом, а неприличные выкрикивал на весь ресторан.

За крайним столиком, под табличкой "На пол не сморкать!", сидел Арчибальд Спивак. Вот уже четвертый час он беспробудно пьянствовал: 150 граммов "Столичной" и салат "Демисезон" практически превратили его в командированного совслужащего.

Номер "У самовара я и моя Маша" был встречен радостным воем. Зазвенели стаканы "за Машу", застучали в объятиях лбы. Несколько человек в пиджаках и украинских рубашечках, не выпуская из рук портфелей и чемоданов, делали пьяные попытки танцевать румбу. Вдруг оркестранты, положив инструменты на стулья, поднялись и запели постыдными голосами:

Маша чай мне наливает,

И взор ее так много обещает.

При этих словах Арчибальд уронил голову в тарелочку с надписью "Кто не работает, тот не ест!" и зарыдал.

— Ну-ну, милейший, — приподнял его за плечи только что подсевший сосед, — не утирайте лицо лозунгами.

— Лозунгами? — повторил Арчибальд, размазывая по щекам капустную стружку.

— Этими словами, — незнакомец постучал кончиком ножа по тарелочке, — апостол Павел уговаривал рабов проявлять трудолюбие и сознательность.

— Но почему, — трясущимися губами пролепетал Спивак, — почему они танцуют с чемоданами в руках?

Сосед — ладный, относительно молодой человек с седыми висками — на секунду задумался:

— Видите ли, раз уж играет джаз, то хорошо бы и потанцевать. Но оставить чемоданы у столика нельзя — украдут. Можно, конечно, взять носильщика, чтобы танцевал рядом, но это не всякому по карману.

— А почему у вас духи продают в комиссионных магазинах?

Сосед внимательно посмотрел на Спивака и отчетливо произнес:

— Остап Бендер, сын турецко-подданного, интеллигент свободной профессии. С кем имею честь?

— Арчибальд Спивак, американец, бывший коммерсант, сейчас безработный, — неожиданно для самого себя внятно и быстро проговорил несчастный соискатель родственников.

Официанты нежно волокли к выходу распоясавшегося банщика, но орал он, почему-то, обращаясь к музыкантам: "Вы не гордитесь, что вы поете! При коммунизме все будут петь!"

— Знаете, — медленно начал Остап, — если бы Эдисон вел такие разговоры, не видать миру ни граммофона, ни телефона. Но я буду откровенным… — он щелчками сбивал головки засохших цветов. — Скажем так: приехав в эС-эС-эС-эР, вы поступили безумно… храбро.

— Да, мистер Бендер! Да! — личико Спивака сморщилось, руки крошили стебельки цветов. — Я всю жизнь был неудачником. Всю жизнь! Знаете, чего я боялся в детстве? Что я умру на пороге счастья, как раз за день до того, когда будут раздавать конфеты. В седьмом году мы уехали в Америку. От погромов, от нищеты, от унижений. Мы ехали не на пустое место. За два года до этого в Лос-Анджелесе поселилась наша красавица тетя Файна. Моя мама была много старше тети Файны, любила ее, баловала, приберегала лучший кусочек, и они с детства были дружны. Муж Файны, он граф, кое-что имел, к тому же в их семье изучали английский, поэтому он быстро стал на ноги…

— Пардон, — лениво прервал Бендер, — какой граф? Беговой? Покерный? Бильярдный?

— Нет-нет, мистер Бендер! — Спивак подался вперед. — Он действительно русский граф, Средиземский Андриан Спиридонович. Он влюбился в нашу красавицу Файну, и ему пришлось расплеваться с семьей. Навсегда! Никаких связей до семнадцатого года, а потом он пытался найти хоть кого-то, но безуспешно.

— Графы Средиземские…Что-то не припомню таких.

— Что вы, мистер Бендер! Это очень известная фамилия. Они служили по министерству иностранных дел в пяти поколениях. Их прадед был даже награжден испанским орденом Золотого Руна…

Тусклый свет засиженной мухами люстры вдруг ослепил Остапа. Пальмы вместе с кадками взлетели под потолок и посыпались на него, музыканты сбежали со сцены и трубили в самые уши. "Что они все, одурели?!" — думал Бендер, ватными руками отмахиваясь от пальм и музыкантов, как от назойливых мух. Орден, купленный четыре года назад у диковинного старика, орден, единственное сокровище, оставшееся у него после приключения на румынской границе, — этот орден сейчас жег его могучую грудь, палил дорогую батистовую рубашку, плавил зажим галстука. Издалека звучал голос американца: "Это очень редкий орден: Андриан Спиридонович рассказывал, что их всего 8 или 9 в мире. Сам орден остался в Москве, у старшего брата, но и на фотографиях он великолепен. Так что вы не думайте, мистер Бендер, — это действительно важная семья… Ну, мы худо-бедно устроились. А потом… Восемь лет назад тетя Файна умерла, мир праху ее. Наследника Андриану Спиридоновичу она не оставила. Он женился вторично, на стопроцентной американке. Нас он за родню уже не держал. Но детей все равно не было, даже от горничной. Видимо, как говорил мой папа, мир праху его, "не в коня был корм". А потом наступила депрессия и я, как-то случайно, потерял работу. Последние годы мы жили в Нью-Йорке. А потом ушла мама, мир праху ее…"

Пальмы и музыканты вернулись на свои места. Остап глубоко вздохнул и осторожно тронул раскисшего Спивака:

— Значит, он разыскивает родственников в России? А зачем?

— Ну как же, мистер Бендер! Ведь у него нет наследника, а он очень любил своего племянника, сына старшего брата! Правда, последний раз он видел его еще пятилетним карапузом и не знает, что с ним теперь. Каждый год он посылал ему две-три почтовые карточки, какие-то подарки, но…

— Как его звали? — Бендер правой рукой сжал запястье Спивака, левой пытаясь утихомирить взбесившийся орден.

— Кого?

— Мальчишку!

— Н-не помню… Зачем это вам, мистер Бендер?

Остап откинулся на спинку стула и, глядя прямо в глаза Арчибальду, сказал:

— Да, симпатичный орденок. И царапина его ничуть не портит…

— О, конечно! Андриан Спиридонович рассказывал, что это от удара сабли… Но… Откуда вы знаете?!

— Не спешите, Арчибальд, — Остап потрепал Спивака по плечу. — Актеры не любят, когда их убивают в первом акте трехактной пьесы. Кстати, как вас найти в Нью-Йорке?!

Спивак протянул злополучный номер "Известий", который швырнул ему в лицо один из огорченных родственников.

— Это адрес моей сестры. Последние три года я жил у нее…

Лучшее из изобретенных человечеством снотворных — стук вагонных колес — было бессильно. Остап считал проплывавшие огни станций и повторял беспокоившую попутчиков фразу: "Лед тронулся, господа присяжные заседатели. Командовать парадом буду я!"