Крысиные гонки (СИ) - Дартс Павел

Пришли когда совсем уже стемнело. Чужая речь послышалась в коридоре, зашоркали сланцы, стукнула дверь к кому-то в номер. Внутри всё поджалось.

В приоткрывшуюся дверь просунулась рожа; радостно их четверых, сидящих на кроватях, оглядела, радостно же что-то прогыгыкала в коридор. Ввалились трое.

Свет в номере верхний не зажигали, светил только торшер в углу. Трое арабов, или египтян, чёрт их разберёт, тоже ведь арабы; все с зелёными повязками на лбу; один с автоматом, двое с большими поварскими ножами за поясами брюк. Встали напротив, осклабляясь, глядели. «-Натащья…» У них все русские — Наташи, это и так ясно. И чо. А Гамаля нет. Где-то в другом месте, видимо, беспредельничает. Главное, с автоматом-то этот, один из приехавших; а эти двое — это ведь ясно, что из местных, из отельских. Зелёные ленточки на башку повязали — и типа тоже стали мусульманами. Или чёрт их там разберет, кем они были и кем стали.

Выжидательно посмотрели друг на друга — девушки на вторгшихся к ним в комнату, мужчины на девушек. Потом один, тот, что с автоматом, произнёс:

— Money!

Это понятно.

— Вон, возле телевизора! — Наташа показала пальцем. Там, на салфетке они сложили свои ценности: немного долларов, стопочка рублей, золотой кулон, три кольца, две цепочки. Пластиковые карточки и бумажка с пин-кодами. Подавитесь.

Тот, с автоматом, не разглядывая, свернул салфетку со всем на ней лежащим, сунул в карман. Подошёл к Наташе, наклонившись близко, посмотрел в лицо — та не отстранилась, только сжала зубы. Тот удовлетворённо хмыкнул, подошёл к Маринке, посмотрел на неё, равнодушно скользнул взглядом по Лизе, шагнул к Рамоне. Всмотрелся. Проехался взглядом по её голым ногам, чуть ли не облизнулся. Наклонился к ней.

Рамоне доставило большое усилие не треснуть ему по морде, а там будь что будет. Поворачиваясь к своим спутникам, показывая на неё пальцем, на её, вернее, татуировку на шее, на пирсинг, что-то, смеясь, заговорил. Те тоже засмеялись.

Потом показал пальцем на девчонок — ты, ты и ты. И на коридор — типа вышли вон отсюда. Ага. Выбрал, сука. Рамона стиснула кулаки. Как почувствовав, тот похлопал рукой по висящему на груди автомату, опять осклабился. Всё ясно. Предельно, чо. И рожа у него такая очень уверенная: этот, в отличие от двоих с ножами, бандитничает тут не первый день. Француженки там, итальянки. Немки.

Лиза вышмыгнула из комнаты в коридор первой. Маринка и Наташка поднялись с постелей, на которых сидели, беспомощно оглядываясь на неё, на Рамону. Та сидела с каменным выражением на лице. Плакать, кричать? Ну уж нет.

Не отпустил он их. Ухватил Наташку за руку возле локтя, что-то заговорил двоим спутникам, указывая на девушек; что говорил — явно читалось: «- Эту хочешь? Или эту? Бери любую, что ты?!» Те заулыбались плотоядно; один быстро-быстро закивал, заговорил что-то. Потом заспорили с третьим.

Потом тот, что с автоматом, снял автомат с шеи, протянул одному, кивнул — иди, мол, посторожи в коридоре. Тот принял автомат как палку, сразу видно что не умеет обращаться. Взял Маринку за плечо, подтолкнул в коридор — иди, мол. Оставшийся ухватил Наташку за плечо и по хозяйски потянул её в помещение перед балконом — там стоял диванчик. Наташка беспомощно оглянулась на Рамону, потом на свою постель. Тот, что постарше стал снимать с себя старый потрёпанный гражданский жилет, в карманах которого торчали автоматные магазины. Жилет был тяжёлый, неудобный; он пыхтел; еле поймал вывалившийся из него магазин, положил со стуком на стол перед телевизором. Гортанно сказал что-то второму — явно «-Куда ты её поволок, там же не удобно, давай здесь…»

Тот ответил из-за стены что-то неразборчиво.

Хлопнула, закрываясь, входная дверь в номер.

Снял жилет; потом включил телевизор. Ей, Рамоне, кивнул — раздевайся мол. Ага, сейчас, разбежалась. Рядом, за стеной, ойкнула Наташка, заплакала, судя по звукам, явно вырываясь. Забубнил что-то гортанный голос.

Телевизор прогрелся и выдал:

«— … связи с изменениями в транспортном сообщении. Произошедшие вчера столкновения с сепаратистами из так называемых «Регионов» ставят под вопрос достигнутые ранее в Мувске догово…»

Араб потыкал в кнопки пальцем; сменилось несколько картинок, нашёл что-то отвечающее его вкусам и настроению, что-то протяжно-пронзительное, исполняемое вперебивку, то женщиной, то мужчиной под арабскую же музыку. Остался доволен, добавил громкости. Громко что-то спросил своего напарника — там, за стенкой, чуть ли не боролись; спросил насмешливо, вроде как «-А не помочь ли тебе?..»

Тот ответил, задышливо, но так же со смешком.

Рамона, и не думая раздеваться, сидя на постели, подтянула колени к груди, правой рукой стиснула под скомканной простынёй открытый ножик. Она была в джинсовых шортах и в майке. Пусть снимает, ага. В шею гаду, сбоку. Ножик маленький, но острый как бритва; они им ничего твёрже яблок и не резали, вот и не затупился. В шею — и потом в соседнюю комнату. Может, удастся и со вторым успеть. А потом застрелят, конечно. И пох.й. Дочку только жалко. И маму. Не узнают, как их беспутная мама и дочь умерла. Ну, давай, сука. Давай, иди.

Араб разделся до трусов, обычных, семейных; из-под них вытарчивал его немалый орган. Подошёл со стороны ног, что-то сказал повелительно — она не поняла и не расслышала; ухватил её за лодыжки, рванул ноги на себя, вытягивая — она шлёпнулась на спину; ожидая, что вот сейчас он навалится на неё и тогда… а ему не понравилось её выражение лица; а может просто был уже опытный — коротко и сильно ударил её ладонью в лицо, в скулу… Голова мотнулась, в голове грохнуло — стукнул неслышно о пол выпавший из руки ножик…

В коридоре невнятно вскрикнули, но в номере всё заглушал телевизор, где ритмично-заунывно сменяли друг друга мужчина и женщина. Как-то однажды она, Рамона, спросила Джамала, про что поют в их песнях? Да то же что и в ваших, ответил он — про любовь в основном. Про страдания. Про аллаха ещё, и про любовь к аллаху. Вот, двое в телевизоре громко и ритмично пели что-то видимо про любовь и про страдания.

Майку он порвал. Теперь араб возился с ней, стягивая шорты. В голове звенело; машинально она ухватилась рукой за пояс шорт, не давая себя окончательно раздеть, — араб опять влепил пощёчину — откинулась на спину, едва не потеряв сознание. Пришла в себя, когда он уже стащил с неё шорты, содрал трусики, и, лёжа на ней, подогнув ей ноги, сопя, втискивал в неё свой орган. Завозилась, извиваясь, чуть вывернулась; попыталась его укусить — неудачно; она схватил её за руки и что-то каркая, прижал её к матрасу. Но так ему было неудобно, так он ничего сделать не мог, и потому он отпустил её руки, а одной рукой, схватив её за горло и удерживая прижатой к матрасу, другой рукой, правой, вновь ударил её по лицу и зашарил там, внизу, стараясь поймать её за бедро и продолжить… А она, извиваясь под ним, голым скользким от пота телом, одной рукой старалась оторвать его руку от шеи, а другой дотянуться до пола, где валялся упавший ножик… и дотянуться не удавалось, даже до пола не удавалось дотянуться, а ещё нужно было нащупать куда-то упавший ножик; и из-за стенки стонала и что-то кричала Наташка; а араб опять ударил её в лицо и каркнул что-то, и опять зашарил правой, прихватил её бедро; она видела рядом его вытаращенный налитый кровью глаз и полуоткрытый рот, в котором скапливалась слюна и стекала по толстой лиловой губе. Лицо было близко, но укусить его не удавалось, и ей, прижатой, не удавалось передвинуться к краю кровати так, чтобы суметь нашарить на полу ножик, никак не удавалось. И тогда она, задыхаясь, просто стала стараться вцепиться ему в лицо, оттолкнуть, отжать его душащую руку от шеи; и уже чувствовала, что сил не хватит… И его страшное лицо с блестящей от пота тёмной кожей, раззявленный рот с капающей слюной… его голова вдруг сильно и резко дёрнулась вперёд, ударив её лбом между глаз — и она отключилась…