Хранители Братства (ЛП) - Уэстлейк Дональд

– Твои рождественские подарки, балда, – пришлось объяснить Эйлин. И я был вынужден признаться, что не купил, не сделал и даже не придумал никакого подарка для нее.

– Ты мой рождественский подарок, – сказала она, неоригинально, но пылко, и еще раз поцеловала меня.

Итак, мне предстояло распаковать коробки. Я начал с самой маленькой, и обнаружил там будильник – дорожный будильник, складывающийся вроде ракушки в коричневый футляр из кожзаменителя. В открытом виде это были механические часы с аккуратным квадратным циферблатом, а когда я завел и проверил их – раздался прерывистый, но, без сомнения, действенный звон.

– Как мило, – сказал я. – Спасибо.

– Тебе и правда нравится?

– Да, правда, честно. – Я постарался вложить в голос и выражение лица как можно больше энтузиазма.

– Ты чуть не поставил меня в тупик, – сказала Эйлин. – Трудно выбрать подарок для человека, у которого ничего нет.

Я приступил к распаковке второй коробки, и следующим подарком оказалась электробритва с невообразимым числом настроек.

– Ого, – сказал я, снова изображая восторг. – Больше не порежусь при бритье.

– Ей можно пользоваться и без розетки, – объяснила Эйлин, переплетая свои пальцы с моими, чтобы показать устройство электробритвы. – Ты можешь включать ее в сеть, как любую другую электробритву, а можешь взять с собой в дорогу, она будет работать несколько дней без подзарядки.

– Здорово, – сказал я и распаковал самую большую коробку. В ней лежала бежевая виниловая туристическая сумка.

– Ага, – сказал я. – Будет куда сложить все остальное.

– Тебе правда понравились подарки? – спросила Эйлин.

– Мне все понравилось, – ответил я, а затем сказал ей правду: – И я безумно люблю тебя.

Теперь я жил от мгновения к мгновению, словно слепец, спускающийся с кручи. Каждое утро я просыпался, уже взвинченный до предела, полный неуверенности и обрывочных воспоминаний о дурных снах; днем утешался ромовыми коктейлями, а вечер и ночь посвящал своей истинной любви к Эйлин. Мои проблемы были критическими, срочными, серьезными и неразрешимыми. Похоже, я ничего не мог поделать, чтобы помочь себе или монастырю, поэтому просто погрузился в тревожное затишье, стараясь ни о чем не думать.

В воскресенье мы отправились на мессу – все четверо, кто проживал в нашем доме. В ближайшем городке Лоиза-Альдеа имелась старинная, увитая виноградной лозой церквушка, но наше посещение мессы являлось скорее экскурсией, чем религиозной обязанностью, поэтому мы миновали ту церковь и проехали двадцать миль до Сан-Хуана, чтобы попасть в церковь святого Хуана Баутиста. [88] Главной достопримечательностью там была мраморная гробница Понсе де Леона внутри и изваяние этого же товарища снаружи, томно указывающее рукой куда-то вдаль. Помимо прославившего его поиска источника вечной молодости, в ходе которого он открыл Флориду, Понсе де Леон был первым испанским губернатором Пуэрто-Рико.

Месса, на которой мы присутствовали, смотрелась более древним и шикарным обрядом, чем привычная мне в Нью-Йорке – можно сказать, подлинно римско-католическая месса, и в то же время более отстраненная. Я ожидал, что почувствую неловкость, или, напротив, захочу воспользоваться возможностью получить наставление, но этот Бог, сдается мне, вряд ли обратит око или ухо в сторону жалкого, одержимого плотскими искушениями монаха; чтобы привлечь внимание этого южного Бога потребовались бы пламя и кровь.

Возвращаясь с мессы, мы остановились пообедать и выпить, а затем двинулись дальше. Нил сидел за рулем, мы с Эйлин устроились на заднем сидении. Я коснулся ее бедра – это уже стало моей привычной манерой – но Эйлин оттолкнула мою руку.

– В чем дело? – спросил я.

– Не сразу после мессы, – ответила она, с хмурым видом глядя не на меня, а в окно. – Может, завтра.

– Ты хочешь сказать: по воскресеньям ни-ни? – Ром, выпитый за обедом, настроил меня на игривый лад.

– Не вэто воскресенье, – сказала она, из-за своей угрюмости кажущаяся незнакомкой.

Поздним вечером мы все-таки возлегли вместе, но что-то изменилось. Неделя секса пробудила во мне голод, дремавший очень-очень долго, так что мои руки теперь словно сами собой тянулись к Эйлин, и я был далек от мысли критически или аналитически относиться к каждому отдельному соитию. Но даже я заметил, что на этот раз чего-то не хватало. Эйлин вела себя страстно и в то же время равнодушно, а я почувствовал себя одновременно сытым и голодным. Мы были похожи на актеров, много лет назад вместе игравших в пьесе, и теперь, вернувшись на сцену после долгого перерыва, обнаруживших, что помнят все реплики и сценические приемы, но забыли, почему решили сыграть эту пьесу в первый раз.

Утром я позвонил в «Америкэн Эрлайнс». Эйлин еще не проснулась, и я тихим голосом попросил забронировать место на ближайший рейс.

– Простите, сэр, – ответил голос с испанским акцентом, – на сегодня все места заняты.

– Тогда на завтра.

– Забито под завязку, сэр. – ответила мне женщина. Ей удавалось заставить свой голос звучать одновременно с ободрением и сочувствием. – Я могу внести вас в список ожидания, если хотите, но, к сожалению, надежды для вас почти нет.

Бред какой-то! Наконец-то я решил отправиться в Странствие, но боги Странствий не хотят мне это позволить.

– Ладно, на какой день я могу забронировать место?

– Давайте посмотрим, сэр. Хмм-хмм. Мы можем предложить вам утренний рейс в среду.

– В среду… – А ведь только начался понедельник; чем мне заняться следующие два дня?

– Именно так, сэр. Вы хотите оформить бронь?

– Да, – сказал я.

– Значит, среда, тридцать первое декабря, – сообщила мне женщина.

Тридцать первое декабря, канун Нового года – крайний срок для монастыря.

– Все верно, – сказал я.

 Итак, я уезжал, но куда? Обратно в монастырь?

Меня примут назад – я был в этом уверен, несмотря на все, что совершил за время пребывания вне стен обители, но смогу ли я принять себя там? Если монастырь – его существование или разрушение (и моя неспособность остановить его разрушение) – стал непреодолимой преградой между мной и Эйлин, то не станет ли он такой же преградой между Орденом и мной? Когда моих братьев, возможно, следующей весной, изгонят из их дома в другое помещение, в какой-нибудь заброшенный кампус «Корпуса рабочих мест», [89] или в обанкротившийся завод газировки, как я смогу считать себя частью братства? Как я смогу жить среди них на новом месте? Я был их последней надеждой – и я все провалил.

Сперва я думал, что передо мной стоит выбор между Эйлин и монастырем, но на самом деле окно моих возможностей было не настолько широко. Я никак не мог остаться с Эйлин, если между нами навсегда встанет утрата монастыря, но и спасти монастырь, отказавшись от Эйлин, я тоже не мог. Я отказывался от нее сейчас, но лишь потому, что нелепая идея о том, что мы можем быть вместе, исчерпала себя. Я принял решение уехать, но причины были сугубо личные, и я не мог использовать наше расставание для спасения монастыря. Я не мог заставить себя выполнить первое требование Дэна Флэттери. Я не мог сказать Эйлин, что солгал ей.

Конечно, мне следовало так поступить. Как сказал Роджер Дворфман, цитируя Писание в своих целях: «И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро». Но я не мог – и в этом была моя слабость. Я не мог уехать, оставив Эйлин с верой в то, что я лжец и проходимец, обманувший и никогда не любивший ее.