* * *
Грузовик-платформа повернул на Мэйн-стрит и запрыгал по гуляющей под колесами кирпичной мостовой, напоминающей ряды неровных зубов. На платформе громоздилась бесформенная куча металлолома, алюминиевых трубок, арматуры, ящиков с инструментами, опутанная неряшливой паутиной веревок, и прохожие оборачивались на лязг и грохот, а Колберн кивал в ответ на любопытные взгляды. В конце Мэйн-стрит стоял довоенный дом со знаком «муниципалитет» во дворе. Колберн припарковал грузовик, заглушил двигатель и выкурил очередную сигарету, спрашивая себя, действительно ли ему это надо.
Объясняясь с женщиной в муниципалитете, Колберн назвал себя индустриальным скульптором. Он показал ей статью из газеты «Джексон дэйли ньюз», где сообщалось, что в Ред-Блаффе отдают заброшенные магазины в центре города под студии и мастерские художникам, музыкантам и писателям. Единственное условие – жить в городе и содержать здание в приличном виде. Женщина не стала брать у него статью, и тогда он потряс газетой перед ней в качестве доказательства, но она лишь пожала плечами и сказала, что да, все правда. Если говорите, что художник, ну, значит, наверное, художник. Не задавая больше никаких вопросов, она отвела его к зданию, плотно сжав губы, словно понимая, что заключает невыгодную для себя сделку. Отперла дверь, обвела рукой пустое помещение, попросила подписать бумагу и отдала ключи.
– И все? – спросил он.
– Видимо, так, – ответила она. – Прецедентов не было. Вы пока единственный, кто не поленился приехать.
Первые несколько дней он разъезжал на грузовике по окрестностям в поисках брошенной техники и заросших лианами, вросших в землю машин. Он подъезжал к домам под любопытными взглядами из-за занавесок, стучал в двери и просил отдать ржавеющие у деревьев колпаки или машины с проросшей сквозь открытые капоты травой, стоящие на кирпичах. Потемневшие от солнца мужчины без выражения смотрели на него, а босоногие дети выглядывали из-за деревьев или рассматривали хлам на платформе. Мужчины качали головой и говорили, что им нужно то, или это, тыча пальцами в двери, болтающиеся на сгнившем кузове, или увитые белыми цветами радиаторы, или лодки с проржавевшими насквозь днищами, давно утерявшие плавучесть. Если на пороге дома, уперев руки в бока, стояли жены в фартуках, дело шло легче. Иногда они топали ногой или откашливались. Тогда мужчины кивали головой и уступали. Забирай, хотя придет день, и я об этом пожалею. Эти разрозненные части и куски были для них больше, чем просто металл, чем просто ржавые грязные железяки. Для этих мужчин это были воспоминания об ушедших днях или же намеки на новые возможности, которые теперь становились явно несбыточными. На своей лязгающей платформе он увозил прочь их прошлое и надежды.
Колберн работал в просторном, обращенном к улице зале, а спал на раскладушке в маленькой комнате, дверь которой выходила в проулок за домом. У него были раковина и туалет, а одежду он свалил в корзины для грязного белья. Обедал он в кафе через два дома, но по вечерам оно не работало, и мусорный бак в проулке заполнялся пустыми бутылками и пластиковыми обертками от еды, которую он покупал на бензоколонке.
На фасаде здания было широкое окно, и ему нравилось работать в честном свете дня, нравилось, когда прохожие с сумками в руках, или свисающими изо рта сигаретами, или с детьми на руках останавливались и смотрели на него. Он резал чугунные трубы или ровнял зазубренные края листового металла, и вокруг разлетались снопы красных и оранжевых искр. Голубоватый дым плащом окутывал его, и иногда он останавливался и смотрел на них из-за своей гигантской прямоугольной сварочной маски – странный, блестящий от пота творец огня и дыма, и махал рукой в перчатке, но они не махали в ответ, а принимали его приветствие за знак, что пора отвернуться и идти дальше.
Но Селия не ушла, когда он заметил ее у окна. День клонился к вечеру, она стояла одна, и южный бриз взметал ее рыжие кудри и бросал ей в лицо. Одну руку она уперла в бедро, а пальцами второй касалась оконного стекла. Центром его нового творения служил высокий скрученный пучок арматуры, а со стальных труб, тянущихся от верха пучка, как стальные побеги, свисала нарезанная кусками колючая проволока. Резко пахло дымом, и Колберн, голый по пояс и обливающийся потом, отложил резак, снял тяжелую маску, взял рубашку, вытер лицо и почесал прилипшие к голове длинные волосы. Он отступил от скульптуры, взял с табурета пачку сигарет, закурил и оценил эволюцию своего творения, думая, что это могло бы быть дерево в лишенном деревьев мире, а может, существо из детских кошмаров, прячущееся в шкафу.
Колберн сел на табурет и посмотрел на окно, на ее падающие на глаза волосы, джинсы с прорехами на коленях и босые ноги. Он помахал, и она отняла руку от окна. Продолжая упираться другой рукой в бок, она сделала несколько шагов по тротуару и, подняв указательный палец, поманила его за собой.
И он пошел за ней. Второпях натянув рубашку, выбежал из здания, а она шла на полквартала впереди, останавливаясь на каждом углу, чтобы убедиться, что он видит, в какую сторону идти. Он прошел за ней через центр и рассмотрел, что один из задних карманов ее джинсов оторван, а подошвы ног коричневые. Она остановилась перед баром. Длинное приземистое здание из шлакоблока можно было бы принять за неудавшееся бомбоубежище, если бы не намалеванные на стене полумесяц и россыпь звезд. Она подошла к передней двери, напоследок оглянувшись, чтобы убедиться, что он идет следом. Когда Колберн зашел внутрь, его глаза несколько секунд привыкали к полумраку после яркого света, а когда зрение прояснилось, он обнаружил, что она устроилась за барной стойкой, забравшись с ногами на холодильник для пива, так что коленки торчали сквозь дыры в джинсах. На стойке стояли две бутылки пива, для нее и для него. Между ними на пачке сигарет лежала серебристая бензиновая зажигалка. Заходи, сказала она.
* * *
Он прошел через бар и уселся на табурет. Взял пиво и отпил. Из музыкального автомата доносилось что-то гнусавое, а на другом конце стойки, низко опустив головы, сидели два старика и пялились на Колберна.
– Знаешь, что ты такое? – спросила барменша. Ее длинные рыжие волосы завивались, как усики вьюнка.
Он качнул головой.
– Странный зверь в зоопарке.
Колберн глотнул еще пива и огляделся. Мутный свет. Бутылки на полках за стойкой. Потемневший от дыма потолок. Настенные часы, отстающие на час.
– Язык проглотил? – сказал один из стариков.
– Меня ни о чем не спрашивали.
– Ну вот, теперь спросили.
– И о чем? – сказал Колберн.
– Что ты там делаешь, весь в дыму и искрах?
Он потер шею. Задрал влажную рубашку и вытер влажное лицо. Потом встал, достал пару мятых долларов из кармана и положил на стойку.
– Это еще зачем? – спросила Селия.
– Это за пиво.
– Я угощаю.
– Это твое заведение?
– До последнего гвоздя.
Селия выпрямила ноги и спрыгнула с холодильника. Взяла мятые бумажки и, положив на стойку, разгладила ладонью.
– Я видела тебя на грузовике в долине. Ты проезжал мимо моего дома.
– А какой из них твой?
– Вот бы узнать, а?
Он ожидал, что она рассмеется, но она не смеялась. Старики тоже. Она взяла со стойки зажигалку «Зиппо», открыла, защелкнула обратно, словно ожидая, что Колберн что-то скажет, но он не знал, что должен сказать.
– Ну, – сказала она, – и что ты с этим делаешь потом, когда закончишь?
– Пытаюсь продать. Обычно в Нью-Орлеане или в Мемфисе, когда накопится достаточно.
– Кто-то покупает это дерьмо?
– Время от времени.
– А если не покупают?
– Устраиваюсь куда-нибудь сварщиком на пару месяцев.
– Про дерьмо это я так, в шутку.
Он пожал плечами и отпил еще пива.
– Почему здесь? – спросила она.
– В смысле?
– Почему именно в этом городе? Работать можно где угодно.
