– Это бесплатно, – сказал один из стариков.
– Дело не в этом, – возразила Селия. – Уже несколько месяцев как бесплатно, и вот наплыв – один человек.
– Я когда-то жил здесь, – сказал Колберн. Он взял сигарету и засунул в рот, как будто боялся наговорить лишнего.
– Правда?
Он протянул руку. Она передала ему зажигалку, он щелкнул крышкой и прикурил.
– Как тебя зовут?
– Ты меня не знаешь.
– Один из нас сто процентов знает тебя или твоих маму с папой.
– Нет, – сказал Колберн. – Не знает. Это было давно.
– Все было давно, – произнес один старик.
– Это только так кажется, – возразил другой.
Колберн взял пиво и допил. Поставил пустую бутылку на стойку.
– Я здесь всю жизнь живу, – сказала Селия. – Мы на вид примерно ровесники, плюс-минус. Давай попробуем.
– Сначала ты.
– Селия.
– Колберн.
Селия замолчала. Скользнула взглядом вдоль стойки, туда, где сидели старики.
– Колберн, а дальше?
– Колберн Эванс.
Она взяла деньги и, сложив, придвинула их к нему по стойке. Он взял их, положил в карман и подождал, не скажет ли она чего. Но она лишь смотрела на него из-под свисающих на глаза волос.
Он положил на стол зажигалку, поблагодарил и вышел из бара, ненадолго впустив в полумрак полосу дневного света.
– Парня ждет сюрприз, – сказал один старик, – если ему кажется, что никто не знает, чей он.
– Угу, – ответил второй.
Селия взяла зажигалку. Потерла ее в пальцах. Касаясь пальцами металла, которого касался он. Потом положила ее обратно на стойку и перевела взгляд на дверь.
* * *
Селия выпроводила стариков и заперла дверь бара, прилепив к ней записку, что сейчас вернется. Потом забралась в машину и выехала из города на узкую, неряшливо заплатанную полосу асфальта, которая вилась по склонам холмов, и, высунув в окно руку, помахивала ей на ветру в мягком вечернем свете. Дорога сделала поворот, за которым начинались заросли кудзу, и, сбросив скорость, она доехала по краю долины до небольшого просвета в зарослях, где недалеко от дороги стоял ее дом. Перед домом аккуратными рядами выстроилась дюжина пеканов. Вдоль границ участка кудзу вырубили, так что дом, деревья и кусок земли вокруг казались обложенными толстыми зелеными подушками.
Она повернула на засыпанный гравием проезд между пеканами, остановила машину и поднялась на террасу. Здесь стояла пара плетеных кресел, пустые винные бутылки со вставленными в горлышки свечами, на столике между креслами – переполненная пепельница и расползающаяся стопка журналов.
Переднее окно заполнял неоновый контур руки с растопыренными пальцами, со словом «ясновидение» внутри. Если повернуть выключатель, рука светилась голубым, а буквы желтым, обещая утешение всем заблудшим душам, готовым заплатить. Но знак никто не включал с тех пор, как ее мать выключила его двадцать лет назад.
Селия прошла через террасу и вошла в дом. Широкий коридор и высокие потолки, покоробившийся деревянный пол, большие окна и широкие плинтусы под потолком, медленно вращающиеся потолочные вентиляторы. Она шла по дому, словно чужая, из комнаты в комнату, касаясь по дороге пальцами дверных косяков, заглядывая в темные углы, где ей всегда мерещились призраки. Ребенком она отказывалась играть в прятки, подозревая, что в каждом тесном и темном закутке кто-то живет. Не засыпала, если дверь шкафа была открыта. Не верила матери, говорившей, что ночные звуки – это лишь ветер, гуляющий по долине, и вой тоскующих зверей. Она прожила в этом доме всю жизнь и знала наизусть все пятьдесят семь тонов скрипа полов и дребезжания окон. Знала, как падают тени в то или иное время суток, и умела заставлять себя проснуться от кошмарного сна, но сейчас ей слышались голоса прошлого, и призрачные силуэты, казалось, были готовы предстать перед ней.
Селия прошла на кухню, вышла через черный ход, спустившись по ступенькам, пересекла двор, полого спускающийся к зарослям кудзу, и представила свою мать там, на краю зарослей, – ноги скрыты лианами, взгляд устремлен в долину. И вспомнила, как приезжала домой и находила мать в зарослях, по пояс в гуще лиан, как помогала ей выбраться, отводила в дом и повторяла снова и снова: мама, не ходи туда. Не выходи из дома одна. Но мать уже не понимала, только кивала головой с безразличным выражением лица. И говорила: мне надо с ним поговорить. Надо поговорить с этим мужчиной.
Каким мужчиной, спрашивала Селия, хотя знала, о ком идет речь. Он постучал к ним среди ночи, много лет назад, в те дни, когда мать Селии еще зажигала знак в виде ладони и открывала свою дверь тем, кто искал ответов. В те дни, когда мать была здорова и счастлива. Мужчина постучал в дверь, и она отвела его в гостиную, где проводила свои сеансы. Они уселись за круглый деревянный стол в центре комнаты, а у стены стоял другой, длинный стол, на котором пламенным хором потрескивали свечи. Горящая палочка ладана, одинокая лампа под красным абажуром в углу. После этого мать никому не гадала, в ту ночь голубой знак горел во тьме последний раз, потому что через несколько дней мужчина повесился и она не хотела больше этим заниматься.
Селия отогнала от себя образ матери, вернулась в дом и вошла в комнату, где та проводила сеансы. Столы на тех же местах. Одинокая лампа тоже. В углу стоял деревянный сундук, и Селия опустилась на колени рядом и подняла крышку. Внутри лежали блокноты, в которых мать вела учет посетителей, записывала даты, о чем они говорили и что, как ей казалось, хотели услышать, – блокноты, из которых в последние месяцы жизни мать вырывала страницы, ругая себя. Вырывала, возвращалась и снова рвала, словно одного приступа ярости было недостаточно. А потом писала новые заметки и бросала в кучу, и когда Селия, уложив ее спать, заглядывала в сундук и смотрела, что написала мать, то находила обрывки фраз, иногда отдельные слова.
Прежде чем уйдет.
Последний закат.
Лжец.
Мужчина во тьме.
Клочки бумаги со словами, которые только сама она могла разобрать, а потом, когда мать так ослабла, что уже не могла вставать с постели, Селия сидела рядом и держала блокнот, и та писала, царапая карандашом по бумаге. Выпусти все из себя, говорила Селия. Выпусти все наружу. Ей хотелось, чтобы мать умерла спокойной.
Селия закрыла сундук. Шмыгнула носом, отползла к стене и уселась, прислонившись к ней спиной и положив руки на колени. Послеполуденные любовные песни птиц, рассевшихся на пеканах, прервал гул двигателя грузовика из долины.
Гул приблизился, и Селия скользнула по полу и выглянула в окно между пальцами неоновой руки. По дороге перед домом на своем грузовике проехал Колберн, и она следила за ним взглядом, пока он не скрылся за поворотом и все не затихло снова.
Она встала, медленно сделала шаг назад и подняла взгляд на неоновую руку. Вставила вилку в розетку и, взявшись за свисающую серебряную цепочку, потянула. Раздался щелчок. Электрическое гудение. Наконец, мигнул свет, послышались тихие хлопки и потрескивание, и голубой контур ладони с растопыренными пальцами засветился.
Ее губы дрогнули в бессознательной улыбке, когда ожили буквы. Правда, не все. Наконец, когда неон перестал мигать, она вышла на улицу и встала на крыльце. Знак приманил его отца. Возможно, приманит и сына.
* * *
Ночью Колберн отправился бродить по жилым районам вокруг центра города, пытаясь найти тот дом, одновременно желая и страшась увидеть его, но все дома здесь выглядели одинаково. Все дома и мастерские, по которым мать скиталась после Ред-Блаффа, их вечные переезды из одного тесного жилища в другое, – все это слилось в одну сцену самоубийства. Но дом все еще стоял здесь. Где-то рядом. И он брел сквозь ночь, смотрел и слушал. Словно бы крики матери могли ожить и, пронзив ночь, привести к этому проклятому дому.
* * *
Майеру звонили и звонили. Уберите этих людей от моих мусорных баков. Уберите этих людей с нашей улицы. Уберите этих людей от моего магазина.
