Скоро запылало пламя, и он принес с террасы два алюминиевых садовых кресла и поставил их недалеко от костра. Огонь, разгораясь, трещал и шипел, а он сидел рядом, закинув ногу на ногу и положив руки на колено, смиренно дожидаясь возвращения Селии.
Она появилась уже ближе к полуночи и пошла к нему через двор, держа в каждой руке по бутылке вина. Села рядом и дала ему уже открытую бутылку, поставив вторую на землю, и сказала, что, пожалуй, они одни во всей округе сейчас сидят у костра. Селия вытащила рукой пробку, и они пустили бутылку по кругу.
– Наверное, надо рассказать тебе про Диксона, – сказала она.
– Я не хочу ничего о нем знать.
– Если бы меня кто-то столкнул с табурета в баре, мне было бы интересно, кто это.
– Что ж. А мне нет.
– А что тебе было бы интересно?
– Прямо сейчас – ничего.
– Тогда почему бы тебе не приступить к рассказу? Я ради этого и пришла. Из-за того, что́ ты сказал, и из-за того как.
Он пошевелился. Поерзал в кресле. Поставил бутылку на землю и посмотрел на ее лицо в колеблющихся отсветах огня, на тени ее вьющихся волос, и она сказала: можешь все мне рассказать. И ему уже не хотелось быть как родители. Годами скрываться за вымученными улыбками и бегающими глазами, топить свое горе в ядовитом молчании, которое лишь расползается и уничтожает все вокруг. Она сжала его локоть и сказала: можешь выговориться, что бы это ни было.
Он рассказал о вздутом лице и выкаченных глазах отца, о пустой оболочке матери и о брате, о существовании которого не знал. О жестоком безразличии и своих детских годах, растраченных в попытках угодить мужчине, которому невозможно было угодить, и о юности, растраченной в догадках о том, в чем провинился, отчего тот полез в петлю. О руке матери, которую она протянула, рассказав о брате. Как будто этим простым жестом можно было стереть целую жизнь безответных вопросов и вечного чувства вины. И о том, как ее ладонь так и осталась лежать на столе. Открытая и пустая.
Потом он вернулся к моменту, когда подошел к мастерской. Встретившая его тишина, как он второпях открыл дверь и как увидел оскал отца и услышал его окрик, но все равно зашел. Помню, что думал, что, может быть, в этот раз все будет иначе. Что-то внутри меня всегда надеялось, что в следующий раз будет иначе. Но когда я открыл дверь, он дергался и махнул мне одной рукой, а второй, кажется, дергал веревку. Черт, у него изо рта шла пена, а носки едва касались верха табурета, и он тянулся вверх, пытаясь дотянуться до балки над головой, но веревка была слишком длинная, и он не доставал. Хотел бы я сказать, что закричал или заплакал, но ни того ни другого не было. Да, я должен был. Знаю, что должен. Но я не кричал.
Колберн говорил, все время держа руки вместе и сжимая ладони. Все сильнее и сильнее. Руки начали дрожать от напряжения, и Селия взяла их в свои. Его ладони и руки расслабились, из него словно что-то вытекло. Но потом он снова напрягся, отвел ее руки и сказал, что это еще не всё.
Мне кажется, он хотел выбраться. Что он передумал. Наверное, так бывает, когда подходят к порогу смерти. Наверное, решают, что все не так уж плохо. Может, все еще наладится. Может, все еще можно исправить. Я смотрел на него, а он все махал рукой. Не знаю, чего он хотел, но я решил помочь ему. Помочь нам обоим. Если он залез туда, значит, так тому и быть. Ему всегда было плевать на меня, и так бы оно и оставалось, и, как по мне, лучше бы он меня ненавидел, чем делать вид, что меня не существует, и в тот момент я это понял особенно ясно. Я всегда был для него невидимым, а тут вдруг, стоя на цыпочках на табурете на последнем издыхании, он меня увидел. Я не знал, почему должен ему помогать. Даже если он того хотел.
В лице Колберна что-то изменилось. Его черты резко проступали в отсветах костра, в дерзких глазах сверкало пламя. Селия коснулась кончиками пальцев его губ, чтобы не дать ему говорить дальше, но он взял ее пальцы в свои и прижал ко рту. Я сделал что сделал, сказал он. Хватило одного сильного пинка, чтобы опрокинуть табурет. И все.
* * *
Селия ждала, что он скажет что-то еще, но он обмяк и опустил веки. Костер догорал, откуда-то из долины донесся взвизг. Она встала и сказала: пойдем. Пойдем в дом. Протянула ему руку, и, когда он не взял ее, дернула за рукав рубашки. Пойдем, Колберн. Уже поздно.
– Пора сматываться, – сказал он.
– Знаю. И я о том же.
– Не со двора. Из этого места. Из этого города. Пора сматываться отсюда. Да и вообще не стоило мне сюда приезжать.
Она снова села.
– Здесь что-то не так, – сказал он.
– Где?
– В этом городе.
– Все действительно так и было? – спросила она. В ее голосе звучало участие, потому что она сама знала ответ.
Он встал с кресла и подошел к зарослям кудзу. Наклонился, сорвал лист с лианы и вытянул руку, глядя на него, словно это зеркало. Потом разжал руку и повернулся к ней.
– Поехали со мной, – сказал он.
– Куда с тобой?
– Не знаю. Неважно. Ты не обязана торчать здесь, как и я.
Она поднялась и встала рядом с ним. От костра остались лишь угли, и ее кожа отсвечивала красным. Почему ты никому не рассказывал, хотелось ей спросить. Как ты мог так долго держать все это в себе. Какая часть тебя держала это под замком. И куда она денется теперь. Ты кажешься сломанным, и ты действительно сломан, и это нормально.
– Это мой дом.
– Ничего такого не существует.
– Для некоторых существует.
– Что ж. Но не мой.
Селия отступила, подошла к креслу и взяла бутылку вина. Сделала глоток. Прислушалась к ночным звукам. Глотнула еще.
– Ты видел свой старый дом? – спросила она.
– Когда мы познакомились, я сказал тебе, что не знаю, который из них он.
– Хочешь, я тебе покажу?
– Нет.
– Разве ты не за этим приехал? Чтобы увидеть его?
– Да. Может быть.
– Тогда я могу показать.
– Нет.
Она отпила еще, не зная, что сказать. И думала о том, как часто заставала его с отсутствующим взглядом. Жестким, бесчувственным. Очнись, говорила она ему тогда. Теперь она поняла, что все не так просто, что в те моменты, когда он смотрел на небо, на стену или в пол, он снова становился ребенком. Одиноким в собственной семье ребенком. Поднимал ногу, чтобы выбить табурет. Выходил из сарая и шел на кухню, чтобы сказать матери, что ей надо пойти посмотреть, и стоял один во дворе, и слышал ее вопль, когда она вошла в тень и встретилась с мертвецом. Селия снова подошла к нему и коснулась его руки.
– Когда я смотрю в витрину у себя в мастерской, почти ожидаю увидеть самого себя на тротуаре, – сказал он. – Иду и тащу за собой свое тело.
Колберн застыл, и она задумалась, не похож ли он на своего отца. Может, что-то передалось от одной души другой в тот момент в сарае. А потом подумала, что это значит, быть сейчас здесь с ним. Может, это как тот разговор между ее матерью и его отцом много лет назад, когда светилась голубым неоновая рука и дымил ладан, и мать увидела тьму у него внутри и отшатнулась. Отшатнулась от его предсказания, непохожего на обычные сказки деревенской гадалки. Не какие-то дежурные уверения, что коллекторы оставят в покое, муж бросит пить или дух покойной бабушки затаился в углу, а нечто совсем иное. Вместо этого клиент рассказал ей о своей жизни такое, к чему мать была не готова. Я ничего не могла ему дать, сказала ей мать много лет спустя. Ничего, чтобы заставить его сойти с выбранного пути. Ничего, чтобы ему стало легче. Селия положила ладонь на руку Колберна, и они стояли в этом плоском круге времени, вместившем их обоих, и она представила, как когда-нибудь ребенок ее крови и его будет стоять на краю этой долины, под такой же луной и звездами, преследуемый теми же кошмарами. И все повторится снова.
Он не отреагировал на прикосновение. Она села и закурила, поставив бутылку вина между ног. Колберн обошел костер, взял другое кресло и придвинул поближе к ней. Она дала ему сигарету. И тогда он сказал: пока ждал тебя, пошел поискать твой ручей. Он все еще там. Я нашел мачете в сарае и прорубил тропу. Приятное место. Она склонила голову ему на плечо. Он коснулся ее волос. И они сидели в молчании, слушая пение сверчков. Уханье сов. Две оранжевые точки их сигарет витали в черноте, как светлячки. А из глубины чащи за ними следила пара глаз.
