Она скрестила руки на столе и положила на них голову. В ее глазах отразился переживаемый заново ужас, дыхание стало прерывистым. Колберн застыл в молчании. В ее голове все повторялось сызнова, она снова видела и слышала все это, и рот у нее приоткрылся от ужаса, в точности как много лет назад, когда она с мужем бросилась во двор.
«Какому брату?» – подумал он.
Вот такому.
Она села прямо и сказала: не знаю, почему мы решили ничего тебе о нем не рассказывать. Это отец так решил. Он решил уехать из города и начать новую жизнь на новом месте, и мы не думали, что у нас когда-нибудь будет еще ребенок. Нам обоим не хотелось. Наверное, мы оба думали, что можем убежать от всего, что случилось. Как будто это какая-то ужасная история, которую рассказал кто-то другой.
Она вспомнила все их споры, но не стала рассказывать Колберну о том, что сказал отец, услышав о ее беременности. Четыре года спустя. Четыре года, но никто из них даже не заговаривал об этом. Просто жили как жили. Не стала рассказывать и ни за что бы не рассказала своему младшему сыну, что отец сказал: нет. Никакого ребенка. Я не хочу и никогда уже не захочу. Съездим куда-нибудь и решим это. А я хочу, сказала она ему. Неважно, хочешь ты или нет. И никуда я не поеду, делать такое с нашим ребенком. Это будет не наш ребенок, ответил он, а твой. А она сказала, что это пустые слова, но ошиблась, и, несмотря на ее уверенность, что со временем это чувство пройдет, он всегда вел себя ровно так, как обещал с самого начала. Этот ребенок будет жить в моем доме, и я его прокормлю, но мой сын, мой единственный сын, мертв, и это я убил его, потому что не починил тот проклятый забор, и у меня больше никогда не будет детей, пока не помру. Я отвезу тебя на операцию, если передумаешь, и советую тебе еще подумать. Даже и думать не собираюсь, сказала она. И ненавижу тебя за то, что ты посмел об этом сказать. Ну, ненавидь. И по ночам, когда она лежала в постели, он расхаживал по дому, а она прислушивалась к тому, как растет живот, и представляла себе ребенка, как целительный сосуд, а он все ходил и бормотал себе под нос. Он молился Богу, надеясь, что Бог блефует. Этого быть не может, и избавь меня от этого, и мне все равно, что Ты со мной сделаешь, я уже получил достаточно. Не могу поверить, что Ты сделаешь это с нами снова. И все ходил по дощатым полам в носках, чтобы не будить ее, и говорил с Богом начистоту о ребенке, которого не хотел и не мог любить, а она лежала, и все слышала, и закрывала глаза, пытаясь заснуть. Лежала на спине, положив руки на живот, и шептала ребенку: не слушай его. Он не такой. Пожалуйста, не слушай. Прижимала руки к животу так, чтобы закрыть ребенку уши. Не слушай. Не надо. Он будет любить тебя, и я тоже. Она держала все это в себе, и никогда не обмолвилась ни словом ни одной живой душе, прятала в надежде, что некое чудо любви каким-то образом все же случится с ними.
– И что вы сделали? – спросил Колберн.
– Что?
– Ну, с собакой.
– А.
На столе лежало кухонное полотенце, и она взяла его и промокнула глаза, и сказала: даже не знаю, стрелял ли твой отец когда-нибудь прежде. Но он принес откуда-то дробовик и коробку патронов, а потом подошел к собаке, которую уже посадили на цепь, и стрелял, пока от нее не осталась только лужа. Он стрелял так долго, что соседи вышли из домов и подошли посмотреть, что происходит. Целая толпа собралась и смотрела, как он снова и снова стреляет в собаку, и некоторые женщины плакали, уж не знаю, собаку им было жалко, или твоего брата, или обоих. Кажется, даже полицейский подъехал, но просто стоял и смотрел вместе со всеми. Сосед, чья была собака, стоял, прислонившись к дереву во дворе, сложив руки. Он молчал, и когда от собаки уже ничего не осталось, твой отец поднял дробовик и навел на него. Я смотрела через забор, и мне хотелось сказать: стреляй. Хотелось крикнуть: убей его. Прошу, убей его. И я, и все остальные думали, что сейчас убьет, кроме, возможно, соседа, который даже не пошевелился. Стоял, сложа руки, у дерева и просто смотрел на твоего отца, будто хотел сказать, что не стал бы его обвинять. Но потом твой отец опустил ствол и встал на одно колено. Упер приклад в землю, повернул ствол к себе и взял дуло в рот, будто хотел проглотить дробовик целиком. Никто не шелохнулся. Ни сосед, ни полицейский, ни все эти люди, которые пришли поглазеть, что происходит. Время как остановилось. Он протянул руку к спуску и положил на него палец, а я закрыла глаза и приготовилась к тому, что моя жизнь окончательно разлетится на куски. Но этого не случилось. Во всяком случае, тогда. Я снова открыла глаза, а он вытащил дробовик изо рта, бросил на землю, встал, пошел по улице, и появился только на следующий день. Не знаю, почему мы тебе ничего не рассказывали. Ужасно глупо, и мне жаль, потому что, думаю, иначе и у тебя, и у твоего отца все могло бы сложиться по-другому.
Она переложила кухонное полотенце из руки в руку, потом разложила его на столе и разгладила.
Даже в свои пятнадцать он все понял. Понял, откуда взялись безразличие, и равнодушие, и ощущение, что для отца он лишь помеха. Вопросы отцу, остававшиеся без ответа, мольбы взять с собой, когда отец молча заводил машину и уезжал, а он оставался на крыльце и махал ручонкой вслед. Понял царившее дома молчание, и запавшие глаза отца, и как он всегда смотрел сквозь него, словно он лишь тень, какая-то никчемная фигура. Не люблю тебя, ты мне не нужен – эти слова он тысячу раз читал в гневном взгляде отца, когда совершал проступок, и когда пытался рассказать ему о чем-то случившемся в школе, и когда касался его плеча и желал спокойной ночи. Не люблю тебя, ты мне не нужен – теперь, когда мать открыла то горе, которое родители проглотили и переваривали на протяжении всей его жизни, ему стало все ясно, и перед ним встало изможденное лицо отца, когда тот тихо сидел в мастерской, послышался его голос, когда тот говорил ему «пошел вон отсюда», и он снова увидел его, болтающегося в петле. Он понял, что был прав, когда гадал, чем провинился перед отцом. Какой непростительный грех совершил. Да, совершил.
Тем, что родился.
Мать протянула к нему через стол руку. Прости, Колберн.
Но он не взял ее руку. И не ответил. Ему было пятнадцать и, глядя на ее руку, протянутую как жалкий жест извинения, начал высчитывать, сколько ему еще осталось жить в этом доме. Он посмотрел на инструкцию по сдаче экзамена на права, которую все еще держал в руках, и вместо страниц с правильными ответами на вопросы увидел возможность уйти. Получить законное право сесть в машину и уехать подальше отсюда, подальше от фотографий отца, развешанных на стене, подальше от этой имитации жизни. Он снова взглянул на ее пустую ладонь, и это была ладонь незнакомки. Не рука матери, не рука друга, не утешающая рука – пусть она и родила его вопреки воле отца, но не любила так, как должна была любить. Не боролась так, как должна была. Он понял, что она ждет прощения, но с того момента думал только о дне, когда наконец оставит ее разбираться со всем этим самой. Пусть сидит одна и гадает, все равно ему или нет. Как они поступали с ним.
* * *
Колберн сидел, откинувшись на сиденье грузовика, уставившись отсутствующим взглядом на руль. Потом машинально открыл дверь и побрел через парковку, словно опьянев от воспоминаний, распахнул дверь в бар и остановился на пороге. У стойки сидела пышная дама с горой волос на голове, только что из салона красоты. Рядом с ней трое дорожных рабочих, даже не потрудившиеся снять оранжевые жилеты. Двое мужчин, ослабив на шеях галстуки, играли в бильярд, а горбун с тростью лупил по сигаретному автомату, надеясь выбить лишнюю пачку.
– Прекрати, Эд! – крикнула ему Селия из-за стойки, где вынимала из ящика бутылки с бурбоном. – Сколько можно, каждый раз одно и то же.
– Когда-нибудь получится.
– Даже если получится, тебе не достанется. Все лишнее, что выпадает из автомата, – в пользу заведения.
Эд ударил по автомату еще раз и забрал купленную пачку из лотка, а потом подковылял к бильярдному столу и стал смотреть на игру.
