– Не отбивай его, – сказал один близнец.
– Просто лови. Это нетрудно.
Мальчик поднял мяч с земли и скорее оттолкнул его от себя, чем бросил, и мяч вяло покатился между близнецами.
– Не так, – сказал один близнец, подняв мяч. – Вот так.
Он показал бросок медленно, пока второй объяснял. Не сжимай мяч слишком сильно. Руку назад отведи. А потом вперед и вверху отпускай. И не останавливай руку, пусть сама идет вниз после того, как отпустишь.
Мяч снова полетел к мальчику, и он снова пытался отбить его, но тот отскочил от руки и ударил его в подбородок, и он обхватил его обеими руками и прижал к груди. На его лице появилось нечто вроде удовлетворения, и он посмотрел на близнецов, один из которых захлопал в ладоши в знак одобрения.
– А теперь кидай, как показывали.
Мальчик сжал мяч в руке. Но не слишком крепко. А потом отвел руку назад и уже начал движение вперед, когда из долины донесся треск. Откуда-то снизу. Близнецы одновременно повернули головы к границе двора, откуда донесся звук. Потом подошли ближе и встали на границе кудзу в ожидании повторения или признака движения.
– Может, дерево треснуло и упало, – сказал один.
– Может, – ответил другой.
Мальчик стоял во дворе. Он посмотрел на близнецов, потом повернулся и огляделся по сторонам, крепко сжимая теннисный мяч. Его глаза метались по сторонам, и он снова увидел в окне женщину, и на этот раз та ему помахала. Он поднял ей навстречу теннисный мяч. Близнецы вернулись во двор и сказали: давай же, кидай. Мальчик начал снова, отвел назад руку, но вдруг остановился. Его голова резко повернулась в сторону, и он посмотрел на заросли кудзу, словно его кто-то позвал.
– Что?
– Ты что-то видишь?
Мальчик молча уронил мяч на землю и прошел между ними на звук. Близнецы застыли, а их мать замерла у окна.
– Ничего там нет.
Но мальчик все шел через двор к долине. И тут снова раздался треск, и мальчик остановился.
– Ничего там нет, – повторил один близнец.
Мальчик вытер руки о штаны, словно готовясь схватить что-то. Близнецы пошли к нему, но, когда подошли поближе, он неожиданно развернулся, и они отпрыгнули.
– Черт, – сказал один близнец. – Ну ты даешь.
Мальчик опустил глаза и пошел через двор знакомой унылой походкой, как ходил, когда не хотел, чтобы его заметили. Когда хотел, чтобы на него не смотрели так, как смотрят. Он пересек двор, взял стакан с почтового ящика, положил его в тележку и покатил ее по дороге дальше. Близнецы просили его остановиться. Говорили, что необязательно уходить. Но он шел, не обращая на них внимания, и они так и стояли во дворе, пока дребезжание не стихло вдали.
* * *
Колберн мялся у двери дома Селии. День клонился к вечеру. Она была в баре, он знал, потому что на всякий случай проехал мимо, но теперь колебался. Не ходи туда, думал он. Без нее. Но все-таки вошел.
Он ни разу не видел у нее ключей и не думал, что дверь будет заперта. Но так и оказалось. Вошел, не закрыв за собой дверь, и направился к сундуку. Пододвинул стул, сел и открыл крышку. Где-то там находилось имя его отца и записки о визите. Он успел увидеть достаточно, чтобы понять, что на этих клочках бумаги не только бредовые излияния, но и записи о том, кто приходил.
Колберн работал обеими руками. Хватал обрывки бумаги, словно играл в азартную игру на каком-то мрачном аттракционе. Нечестную игру. Где все равно проиграешь, хоть из кожи вон лезь. Попадались имена, попадались даты, попадались бессвязные фразы, но он никак не мог найти то, что искал, а сундук казался бездонным. Нескончаемый поток осколков мира ясновидящей. Он откинулся на спинку стула и выдохнул. Поднял глаза на вентилятор на потолке.
Потом он встал, вышел в коридор и отворил единственную закрытую дверь.
Спальня ее матери. Чугунное изголовье кровати, вытертые покрывала. Паутина на старой люстре, свисающей с потолка. Большой платяной шкаф у стены с открытыми дверцами, одежда на полках, но не аккуратными стопками, а комками, словно ее швыряли туда с противоположного конца комнаты. На полу полдюжины открытых коробок, в одних фото в рамке, чашки, тарелки. В других нижнее белье и носки. Третьи пустые. Там, где раньше висели фотографии, из стен торчали гвозди.
Рядом с кроватью стоял граммофон, и Колберн присел на краешек покрывала и уставился на него. Мальчишкой он танцевал на кухне с мамой, когда по радио передавали Элвиса, и любил, как та двигалась в приступах счастья, когда звучал его голос. А после смерти отца сидел в коридоре их нового дома в новом городе и слушал сквозь дверь ее спальни, как она плачет, снова и снова ставя на граммофоне Love Me Tender, пока однажды не пришел из школы и не увидел граммофон в помойном баке рядом со столбиком почтового ящика.
Он вытащил граммофон из бака, принес на кухню и включил. Круг завертелся, из трубы раздалось шипение. Колено трубы немного погнулось, и он осторожно выправил его. Граммофон выглядел совершенно исправным, и он налил себе стакан воды из-под крана. В коридоре послышались ее шаги и затихли, когда она вошла в кухню и увидела граммофон. Отнеси обратно в мусор, и чтоб я больше его не видела. Он объяснил, что выпрямил трубу и все работает, и тогда она схватила граммофон, подняла над головой и швырнула на покрытый линолеумом пол. Раздался треск, во все стороны полетели обломки. Сказала же, выброси эту хреновину в мусор, черт возьми.
Он сказал «да, мэм», вынес большие обломки, потом собрал шваброй мелкие, а вечером приехал мусоровоз, и граммофон исчез навсегда. Колберн сидел на бетонных ступеньках крыльца и слышал, как мусоровоз приближается по соседней улице и поворачивает к ним, а потом смотрел, как он едет от дома к дому, все ближе и ближе, и почувствовал, как в груди поднимается страх, потому что понял, что в этом мусорном баке есть что-то еще, что исчезнет сейчас безвозвратно. Он сидел и смотрел, крепко обхватив грудь руками, словно пытаясь удержать то, что не мог назвать, и мусоровоз остановился, и мужчина сзади спрыгнул на землю и помахал ему. И он чувствовал все это, когда мужчина поднял бак и опрокинул его в полный мусора кузов, а потом снова взглянул на мальчика, хлопнул рукой по грузовику, и тот поехал к следующему дому.
Тогда-то она и начала исчезать. Никаких больше танцев на кухне, изредка еда на столе, и все более глубокая темнота в глазах, как огромный кратер, откуда ветер и дождь медленно, но верно уносят остатки жизни. Он стал большим мальчиком, потом подростком, но мать ничего не замечала и оставляла заднюю дверь открытой, чтобы он приходил и уходил, когда вздумается, и только весной или осенью, когда деревья меняли цвет, иногда ненадолго приходила в себя. Глаза, улыбка, свежие булочки на завтрак, вопросы о домашнем задании, а потом, стоило ему снова привыкнуть, что у него есть мать, отступала обратно во тьму, словно прячась от незваного гостя. Как-то раз она вышла из тьмы в один холодный декабрьский день и пришла к нему на кухню, где он сидел в одиночестве. Сидел в одиночестве, ел бутерброд с колбасой и готовился к экзамену на водительские права, и она вошла в кухню и села к нему за стол. Она устремила взгляд на солонку и перечницу посередине стола, а он смотрел на нее и ждал. Он научился ждать, не задавать вопросов, не делать движений, чтобы дать ей начать самой. Наконец она подняла глаза. Холодный зимний воздух сквозил в проем под задней дверью и в щели оконных рам, и глаза ее были запавшими и усталыми, и она взглянула на него, наклонив голову набок, словно искала кого-то еще, и сказала: твоему брату сегодня исполнилось бы девятнадцать.
И он спросил: какому брату?
Перед домом Селии хлопнула дверца машины, и Колберн вздрогнул и затряс головой, стряхивая с себя воспоминания. Он быстро вышел из спальни, закрыв за собой дверь. Потом подошел к открытой входной двери, выглянул и увидел полицейскую машину и высокого мужчину с жетоном, который с трудом выбрался из нее, а потом, выпрямившись, скривился и схватился за поясницу. Колберн вышел на крыльцо и спустился по ступеням, и Майер подошел к нему. Мужчины остановились в высокой траве на дворе, глядя друг на друга.
