Единственным источником света в столовой служил серебряный канделябр, водруженный в самый центр здоровенного обеденного стола. Накрыли только на одного человека. На меня. На ужин подали жареного кролика, а на отдельном серебряном блюде гарнир — жареную картошку и брюссельскую капусту. В ведерке меня ждала бутылка охлажденного белого вина «Сансер». Изысканный ужин. Не стану отрицать, было немного жутковато ужинать в одиночку в холодной темной столовой в окружении многочисленных портретов покойных англичан, при том что единственный звук, нарушавший тишину, исходил от моих челюстей, перемалывавших кролика. Умом я понимал, что где-то рядом есть повара и слуги, но Памела распоряжалась ими столь умело, что их присутствие было совершенно незаметно. Когда экономка, наконец, пришла, чтобы узнать, всем ли я доволен, я испытал при виде ее прилив радости.
— Превосходно, — заверил я ее. — Никогда не ел такой вкусной крольчатины.
— Кролик свежий — скажите спасибо Джеку. Он у нас вроде егеря. Это его хобби. Добывает нам фазанов, куропаток, зайцев. Отличный стрелок. Желаете десерт?
— Нет, спасибо.
— В таком случае кофе?
— Если вас это не затруднит, — кивнул я. — Может, мне проще есть на кухне?
Мой вопрос ее позабавил, и она рассмеялась.
— Не любите вы, американцы, официоз, вам от него неуютно. Хорошо, как скажете. Можете есть где хотите. Время вас устраивает?
— А в котором часу ужинаете вы?
В дрожащем пламени свечей я заметил, что Памела мило порозовела.
— В семь.
— Тогда и я буду ужинать в семь.
Она было направилась в сторону кухни за моим кофе, как вдруг остановилась:
— Я собиралась задать вам один вопрос. У вас есть любимое блюдо?
— Разве что лакричное мороженое.
— Мне очень жаль.
— А уж мне-то как.
* * *
Страж у королевской опочивальни хоть и сменился, но оказался столь же неулыбчив, как и предыдущий. Он просто кивнул и постучал. Из-за дверей донесся голос. Я вошел.
— Здорово, Хогарт [156], — невыразительным голосом произнес Трис Скарр. Ссутулившись, он зашаркал тапочками мне навстречу. — Заходите. Я как раз завтракал.
Кто-то однажды сказал: для того чтобы Трис Скарр выглядел разъяренным, ему достаточно просто дышать. Все дело было в его ноздрях — то, как они раздувались. Впрочем сейчас Трис выглядел не разозленным, а ослабевшим, измотанным и каким-то пожухлым. Под полуприкрытыми глазами мешки, рябое, небритое лицо исхудало. Из-под узорчатого зеленого халата, небрежно перехваченного поясом, торчали бледные тонкие ноги с набухшими синими венами. Ростом он оказался ниже, чем я ожидал, — максимум метр семьдесят, а весом не более шестидесяти килограммов. Впалая безволосая грудь. В по-прежнему длинных и растрепанных черных волосах появилась проседь. До меня дошло, что я вот уже много лет нигде не видел его фотографий — пожалуй, с самого переезда в Гэдпоул. В чем-то он и сейчас выглядел совсем как тот грубый непослушный юный хулиган из безумных шестидесятых, а в чем-то казался куда старше своих сорока пяти. Такое впечатление, что его организм, пропустив этап зрелости, сразу перескочил к старости.
Он протянул мне руку — тонкую, чуть подрагивающую, с желтыми от никотина пальцами — Трис курил много, причем предпочитал «Галуаз» без фильтра. Я пожал ее. Мне подумалось, что у моей девяностолетней бабушки рукопожатие и то крепче.
Огромное круглое помещение высотой в несколько этажей венчал стеклянный купол. В середине затерялся островок, образованный низкими диванчиками, расставленными вокруг большого квадратного приземистого стола, на котором теснились блокноты разных размеров, книги, пачки «Галуаза», пепельницы, пузырьки с таблетками, и еще пузырьки с таблетками. Там же стояло ведерко с наполовину пустой бутылкой сотерна и недоеденная баночка детского питания с торчащей из него ложкой. Надорванная печень. Сотерн в этом случае — самое оно. Особенно на завтрак. За полуоткрытой дверью виднелась спальня и маленькая современная кухня. Напротив за стеклянной стеной располагалась студия. Там я увидел старое пианино, орган, гитары и барабанную установку, а за ними кабину со звукозаписывающим оборудованием.
Горели лампы, но на абажуры кто-то накинул шелковые платки. Никакой фоновой музыки. За все время нашего общения Ти-Эс ни разу не слушал музыку. Тишину нарушало лишь тиканье напольных часов у дверей.
Я присел на один из диванчиков. Трис зашелся хриплым кашлем, прикурил от одноразовой зажигалки сигарету и плеснул себе вина, не предложив мне. Затем он сел за стол напротив и уставился на меня. Уставился и принялся сверлить взглядом. Смотрел он на меня при этом недобро.
Наконец, Трис откашлялся и промолвил:
— Значит, работаем без диктофона?
— С диктофоном. Я пришел познакомиться.
Он рассеянно стряхнул пепел с сигареты прямо на диван. Я заметил, что обивка прожжена во многих местах.
— Познакомиться?
— Познакомиться.
— Как угодно, — он зевнул и хлебнул вина. — Есть вопросы?
Я оглянулся на студию:
— Не знал, что вы до сих пор записываетесь.
— Для себя, — он пожал плечами. — Всякое разное.
— Обнародовать что-нибудь собираетесь?
— С этим завязал. Услышат, не услышат — плевать.
— Вы прямо как Сэлинджер.
Трис приободрился, но не сильно.
— А-а-а… ты про этого писателя-американца? Читал, что он написал кучу книг, но не дает их никому читать, пока жив. Уважаю.
— Почему?
— Потому что люди — тупые бараны.
С этим я спорить не стал:
— С выступлениями тоже завязали?
Еще один столбик пепла упал на диван, и на сей раз обивка начала тлеть.
— Рокеры не взрослеют. Мы просто стареем. Понимаешь, о чем я? С меня хватит. Достало притворяться, что я все еще тот самый Ти-Эс. Я хочу писать, рисовать, просто быть собой. Рок-н-ролл получается, когда ты молод и зол, — он огляделся, кинул взгляд вверх, на купол. — А здесь что? Какое там…
— Чего вы ждете от этой книги? Чего хотите добиться? Понимания? Уважения? Признания заслуг?
— Да пошло оно все на хер. Мне давно уже плевать, что обо мне думают. Хочу закрыть дверь и поставить точку. Уйти в закат, как Джон, мать его в сраку, Уэйн [157].
— Однажды он назвал вас больным английским педиком.
— Значит, я хоть что-то делал правильно, так? Я никому не собирался подносить чаек и подтыкать одеяло. Я хотел встряхнуть народ. Дать жару. Рок-н-ролл! Это же их последний шанс, разве нет?
— Чей?
— Да подростков. Прежде чем они станут теми, кем не хотели быть. В точности как когда-то не хотели их мамочки и папочки.
— Это ваша рок-философия?
— Да нет никакой философии. Есть просто музыка и больше ничего. Тут дело вот в чем… — он вдруг умолк.
— Продолжайте, — настойчиво произнес я. — Прошу вас.
— Я не хотел… Не хочу закончить как Элвис.
— Разжиреть и сдохнуть?
— До этого.
— Разжиреть и превратиться в полутруп?
— Я с ним один раз пересекся. Мы выступали в Лас-Вегасе. Кажись, турне в шестьдесят девятом. Или в семьдесят первом? Не помню. Все как в тумане. Мы пошли на его шоу. Мы пошли на его ночное выступление в каком-то из этих отелей-казино. Это было… — Трис содрогнулся, воспоминания до сих пор навевали на него ужас. — Жалкое зрелище. Разжиревшая харя, белые штаны с блестками едва не лопаются. Вообще ни хера петь не мог. Но его фанатки все равно орали от восторга. Словно он по-прежнему король рок-н-ролла, а они — сексапильные малолетки. Какие там малолетки, сами уже старые и жирные. Домохозяйки. Продавщицы в магазинах. — Трис снова содрогнулся. — А потом мы зашли к нему в номер.
— И как?
— Он был пьян. В ссанину. Вообще не врубился, кто мы такие. Да он тогда даже бы не вспомнил собственное имя. Меня это потрясло. Я вернулся к себе в номер и написал об этом песню.
— «Пристрелите старого пса». Помню.
