Дебри - Пирс Сара

– Из-за Пенна, – просто отвечает Айзек. – Он единственный, кто понимает.

– Понимает?

– Каково это – потерять близкого человека. – Айзек трет глаза. – Хотя бы с ним я наконец-то говорю на одном языке. У тебя наверняка бывало такое, что люди, которые не…

«Не горевали», – мысленно заканчивает Элин. Да, она часто задается вопросом, что общего у нее с людьми, когда те обсуждают проблемы, которые воспринимаются несущественными после того, как посмотришь смерти в глаза. Кто-то переживает из-за денег, карьеры или чьих-то слов, а ты думаешь: «Когда заглянешь за завесу, лишь немногое останется важным, а все поверхностное отпадет, забудется».

– Я помню, как один парень на работе вышел из себя, потому что я не сразу ответил, – качает головой Айзек. – Большинство людей не желают знать, пока их самих не коснется. – Он отворачивается. – А Пенн все понимал. И даже в потере мамы, Сэма, Лоры, пусть это и кошмар, была какая-то законченность. А с Кир полная неизвестность, и это наверняка ужасно…

Элин кивает и собирается ответить, но вместо этого внезапно охает, поскольку где-то позади раздается звук шагов.

11

Кир

Девон, июль 2018 года

По пути домой Зеф снова становится самим собой. Сообщает, что хотел бы порыбачить на реке и приготовить улов на гриле.

– Майла показала тебе, где можно спустить на воду каяк?

Я дергаю Вуди за поводок, оттаскивая от лежащей в канаве кучи мусора, которую он нюхает.

– Да, она говорит, там отлично. Во время прилива можно доплыть до самого Бантама.

– Что еще вы обсуждали?

– В основном Пенна. Интересно узнать о нем от кого-то, кроме тебя.

Я поднимаю брови.

– Ты что, устроил ей допрос?

Зеф улыбается. Есть у него такая привычка – допрашивать людей. Обычных счастливых людей. Краткое антропологическое исследование, попытка выяснить, почему они довольствуются тем, что он считает обыденностью. В мире Зефа тот, кто не занимается творчеством, считается обывателем. Все его друзья и знакомые в той или иной степени художники: скульпторы, повара, музыканты, танцоры.

– И?

Он смеется.

– Вообще-то она сказала то же самое, что и ты. Что чувствует себя с ним в безопасности. Он решает проблемы.

Она права.

Пенн из тех, к кому обращаются в кризисной ситуации, кто знает, что делать, когда сломалась машина, или потекла раковина, или в авиакомпании потеряли твой билет.

Он сохранит спокойствие и начнет делать искусственное дыхание или применит прием Геймлиха, в то время как я буду валяться на полу, как груда тряпья.

Я знаю это, потому что именно он пробовал реанимировать отца, когда его зарезала мама. Именно Пенн старался заткнуть раны и вдувал воздух в его полный крови рот.

Я же ничего не делала. Просто легла на пол рядом с матерью и принялась орать.

И не прекращала еще очень долго, даже после приезда «скорой». Пенн упоминал, что я останавливалась лишь для того, чтобы перевести дыхание, а потом начинала снова, и все это время мои глаза оставались открыты.

Мама убила нашего отца, когда нам было тринадцать. Ударила его ножом тридцать четыре раза, от шеи до лодыжек.

Люди думают, что в маленьких городках вроде нашего такого не случается. Ножей, крови и тому подобных ужасов.

Но это случается и даже иногда не становится неожиданностью.

Маму довели до предела. Словесно. Физически.

Месяц за месяцем мы с Пенном наблюдали, как ее разбирают на части и пытаются собрать заново. Но каждый раз кусочки складывались немного не так, как надо, пока однажды она не сломалась окончательно и перестала быть собой.

Вскоре после она сделала это и стала Монстром.

Так ее называли в желтой прессе. Монстр.

Это прозвище родилось из одного газетного заголовка. «Что за монстр мог совершить такое?»

И прозвище прилипло.

Отец прозвища не получил, но разговор о нем и не шел.

Говорили только о ней.

Я знаю почему. Потому что поступок моей матери предали огласке. Все видели фотографии отцовского тела с тридцатью четырьмя ножевыми ранениями, аккуратно обведенными черной ручкой. Фотографии окровавленного пола. Все могли рассмотреть старую фотографию моей улыбающейся матери с вечеринки у отца на работе и приходили к собственным выводам.

Но люди не видели ее многочисленных синяков, давно уже выцветших, не видели всех этих лет, которые довели ее до точки кипения. Не видели переломов, которые залечивали дома, не обращаясь в больницу.

Эти детали упомянули вскользь. Люди не любят факты. Им нравятся истории. Истории, которыми можно проникнуться, что-то почувствовать. Им нужен сосуд, чтобы излить в него негодование на собственную жизнь. Чтобы возненавидеть того, кто заслужил ненависть.

Никто не любит злобных женщин.

Впрочем, я пришла к выводу, что никто не любит любых женщин.

Кем бы они ни была, осудят всегда ее.

Мама стала жертвой этой мизогинии, как внутренней, так и внешней.

«Она это заслужила».

«Надо было держать себя в руках».

«Наверное, виноваты гормоны».

Женщины вынуждены ходить по тонкому краю. Ни шагу в сторону.

Но больше всего меня ранило не осуждение незнакомцев, а мнение близких. Они смотрели на маму так, будто все предыдущие годы ничего не значили. Забыли о своей подруге, которая каждый год на Рождество готовила угощения и двадцать раз переплыла залив ради того, чтобы собрать деньги на исследование рака.

А когда она превратилась в монстра из заголовков, все в это поверили.

Проблема заключалась в том, что чем сильнее верили они, тем сильнее верила я. Мне становилось все труднее увидеть в матери другую личность.

Я закрываю глаза, чувствуя, как учащается пульс. То, что сделала моя мать и чего не сделала, всегда запускало во мне американские горки эмоций.

Взлеты и падения любви, страха и ненависти.

Я не понимаю, как она могла так поступить, и в то же время прекрасно понимаю.

Да как она могла? И в то же время почему она ждала так долго?

Однажды, через несколько лет после тех событий, подруга меня спросила: «Ты ее ненавидишь?»

И я ответила: «Я ненавижу ее и люблю».

Я ненавижу то, что она сделала с нашей жизнью, взорвав ее на тысячи крохотных кусочков, и люблю ее больше всех на свете.

Зеф машет рукой перед моим лицом.

– Пенни за твои мысли. Так говорят у вас в Британии? О чем задумалась?

– Да так, ни о чем. – Я снова дергаю Вуди за поводок. – Просто подумала о свадьбе.

Когда мы переходим дорогу в сторону берега, я и правда думаю о свадьбе. О том, сколько часов мне осталось продержаться.

Сколько часов, прежде чем я снова смогу уехать.

12

Элин

Национальный парк,

Португалия, октябрь 2021 года

– Хорошее тут у вас местечко, – говорит Брайди, прижав к бедру дочь. – А мы решили немного прогуляться и заодно поздороваться. – Когда она кивает на «Эйрстримы», темная челка падает на лоб и закрывает глаза. – Никогда не видела их вблизи. – Она опускает Этту на деревянный настил. – К тому же обычно вечером Этта становится беспокойной. Мэгги называет это время «часом ведьм». Я предпочитаю уводить ее подальше от всех, чтобы она успокоилась.

– Вы никогда раньше здесь не были? – дружелюбным тоном спрашивает Айзек, но Элин чувствует, что ему не по себе, прибытие нежданной гостьи его нервирует.

– Нет. Когда она была маленькой, это было слишком далеко, но теперь она может пройти часть дороги самостоятельно. – Брайди наклоняется. – Ты ведь можешь ходить как большая девочка, правда? Ты…

Ее прерывает рев Этты, которая споткнулась и упала на четвереньки.

Брайди подхватывает ее, и Этта с негодованием смотрит на отпечатавшийся на ладошке след от камней.

– Больно.

Шепча банальные слова утешения, Брайди осторожно смахивает камешки и целует дочкины ручки. Видя, как Этта смотрит на мать с абсолютным доверием, Элин чувствует незнакомый укол боли.