Тайны дубовой аллеи - Фелл Дж. В.

– Зря, очень зря! Эх, молодежь, где ваше имперское мышление? – осуждающе покачал головой профессор. И вдруг забубнил, будто продолжая давно начатый разговор: – Золото, золото! Помешались все на золоте. Алюминий – вот металл будущего, основа грядущего прогресса [2]. А золото что? Блестящая штучка, только и хороша что на дамские забавы да зубные коронки… Между прочим… – перебил он сам себя. – У вас нет проблем с зубами? Могу порекомендовать отличного специалиста в Эльчестере.

– С…спасибо, – столь внезапный переход окончательно сбил Веттели с толку. – У меня с зубами все в порядке.

– Ну, как знаете, – бросил алхимик, будто обидевшись, развернулся и вышел, не прощаясь.

Должно быть, у самого профессора проблемы были немалые – каждый понедельник к двери его кабинета канцелярской кнопкой была приколота небрежная записка: «Уехал к дантисту. Буду вечером. Тетради просуньте под дверь».

А вскоре после этого странного эпизода Веттели пришлось свести личное знакомство с еще одним, точнее, с одной из новых коллег, теперь уже по собственной инициативе.

Хорошо, что в тот момент шел урок у мальчиков, иначе визгу было бы гораздо больше. Да он и сам едва не вскрикнул, когда прямо из классной доски на пол хлынул целый поток слизи. Была она густой, вязкой, грязно-зеленого цвета, но при всем своем внешнем безобразии имела одно неоспоримое достоинство – пахла сиренью. И было ее очень, очень много. Дети с воплями полезли на столы, и Веттели не стал им за это пенять. Героически подавив естественное желание последовать их примеру и взгромоздиться на учительский стол, он решительным шагом направился к выходу, рискуя по дороге остаться без обуви – слизь все прибывала.

Источник ее он вычислил сразу: за стеной слева находилась магическая лаборатория.

Так уж исторически сложилось, что обычно магию преподают мужчины. Услышишь «маг» – и в уме сразу возникнет образ худого старца с высоким челом, орлиным носом, кустистыми бровями и мудрым взглядом не по возрасту молодых глаз. Но из гринторпской лаборатории на стук выглянул отнюдь не старец и даже не старуха, а моложавая женщина лет сорока пяти, невысокая, плотная, очень энергичная и решительная. Вдобавок она была сердита, и от этого ее темные, с легкой проседью волосы стояли дыбом вокруг головы и шевелились, как змеи, ясно давая понять: должность может называться как угодно, но ведьма – она и есть ведьма.

– Что такое, молодой человек? У меня урок! Лабораторная по материализации, разве можно отвлекать! Я же не рукоделие преподаю! Зайдите позже! – Она хотела захлопнуть дверь перед его носом, пришлось помешать ногой.

– Простите, мэм, но у меня тоже урок. И от вас к нам лезет… – он запнулся, подбирая нужное слово, – субстанция. Зеленая. И ее много! – И прибавил для солидности: – Никакой возможности продолжать работу.

– Что?! – Ведьма взглянула с недоумением, еще не понимая, кто он такой и что к чему, а потом схватилась за голову. – Ах, батюшки!.. – И унеслась прочь.

– Дэлия Смолл, что ты творишь?! Почему у тебя портал открыт? – долетело до Веттели из глубины лаборатории. – Хорошо, вбок пошло! А если бы вниз? Забыла, что под нами кабинет профессора Инджерсолла?!

Веттели пожал плечами и вернулся в класс, чувствуя себя несколько уязвленным. Лично он не видел ничего хорошего в том, что «пошло вбок», и решил пожаловаться на мисс Брэннстоун – так ее звали – нет, не начальству, конечно, это было не в его принципах, а мистеру Харрису. Пусть знает, какой опасности было подвергнуто его авокадо!

Но к его возвращению ни на стене, ни на полу не осталось даже следа слизи, и о происшествии напоминали только нежный цветочный аромат и ученики, вовсе не спешившие слезать со столов – когда еще доведется так развлечься?

А после уроков она пришла к нему сама – мириться.

– Вы уж простите, что я с вами так резко обошлась. Всегда страшно нервничаю, когда у шестых курсов лабораторные опыты. Это же не дети, это скопище оболтусов, будто их нарочно подбирали. Год, что ли, был неудачным – столько бестолочей родилось на свет одновременно!

– Да, мэм, я это тоже заметил, – сочувственно подтвердил Веттели: шестикурсники и в самом деле дружно не блистали умом.

– Значит, вы меня поймете, – обрадовалась мисс Брэннстоун. – И к демонам эту «мэм», не люблю. Зовите меня просто Агатой. Только не при учениках, конечно. А вы – Берти, да?

– Да, мэ… Агата, – согласился он, а про себя вздохнул: ах, если бы и с мисс Фессенден все было так же просто, и он мог бы звать ее Эмили вслух…

В общем, ведьма была единственной из учителей, с кем у Веттели сразу сложились добрые, даже теплые отношения. Она частенько навещала его после третьего урока, кормила домашним пирогом и развлекала историями из школьной жизни, большую часть которых смело можно было причислить к разряду сплетен.

При всем этом профессор Брэннстоун входила в десятку лучших чародеев королевства, состояла действительным членом правительственной магической коллегии и в Гринторпе преподавала вовсе не потому, что больше некуда было податься, просто это было как-то сопряжено с темой ее научных изысканий – в детали Веттели не вдавался, магию он не любил.

Зато любил литературу во всех ее проявлениях, но вот странность – именно преподаватель изящной словесности по-настоящему возненавидел Веттели, хотя тот долго не понимал, когда и какой повод успел ему дать. Впрочем, он подозревал, что повода не требовалось вовсе, потому что Огастес Бартоломью Гаффин, несомненно, являлся самым оригинальным и эксцентричным субъектом в Гринторпе и на тысячу миль вокруг.

Молодой человек, всего на пару лет старше Веттели, был очень томный и даже нежный – мог дать сто очков вперед любому авокадо. Он был красив странной, бесполой красотой. На его длинном, аристократически-бледном лице навсегда застыло скучающее выражение, маленький капризный рот, казалось, вовсе не умел улыбаться, взгляд огромных водянисто-голубых глаза был неизменно устремлен в какие-то неведомые дали и чрезвычайно редко фокусировался на собеседнике (разве что собеседником оказывался сам профессор Инджерсолл, тогда молодой Огастес до него снисходил). У него был высокий голос, в разговоре он имел привычку немного жеманно растягивать слова, любил говорить колкости и цитировать собственные стихи. Гаффин был поэтом, настоящим, но пока не очень признанным, хотя в журналах его уже печатали. Чтобы лучше соответствовать богемному образу, он носил прическу чуть длиннее, чем оговаривалось в школьном уставе, и его великолепные вьющиеся волосы образовывали вокруг головы золотистый ореол. Желаемого разнообразия в костюме он себе позволить не мог, поэтому ограничивался невероятно яркими клетчатыми кашне, замшевыми туфлями вместо обычных школьных ботинок на толстой подошве, ослепительно-белыми перчатками, тоже замшевыми, и элегантной тростью с круглым набалдашником. Из-за этой трости он напоминал Веттели цаплю, аккуратно вышагивающую на длинных тонких ногах и тычущую перед собой носом.

В школе Огастеса Гаффина воспринимали неоднозначно: учителя – с доброй иронией, ученики дружно ненавидели, ученицы хором обожали и перед уроком привязывали к его перу голубые и розовые ленточки. Он будто бы нечаянно приносил их в учительскую комнату и жаловался с чрезвычайно довольным видом: «Ах, опять эти глупые девчонки! Надоели!»

Еще ему нравилось воображать, будто у него больное сердце, и он не желал верить доктору Саргассу, уверяющему, что это всего-навсего межреберная невралгия.

При этом предмет свой он преподавал неплохо, во всяком случае, не вызывал нареканий у начальства, за исключением редких эпизодов, когда он вовсе не являлся на урок под предлогом, что ему «внезапно занемоглось», и брошенные на произвол судьбы ученики устраивали свалку в кабинете.

Веттели, уставшему от армейского однообразия лиц, мундиров и манер, это чудо природы было по-своему симпатично, он был бы рад наладить с ним отношения, но Гаффин не удостаивал его даже формальным приветствием, лишь нервно передергивал плечами и отворачивался.