Анна Павлова и священный рубин - Алейникова Юлия

– Ушел уже, – скупо ответила Вера, продолжая ощипывать курицу.

– Ой, Вера, какая это гадость. – Морща носик, Ирина поинтересовалась: – Неужели нельзя на рынке ощипанную купить?

– Ощипанная дороже, к тому же, может, она уже несвежая или старая, – объяснила Вера.

– А Толик как? Позавтракал?

– Да уж, конечно. Не могу же я ребенка голодным в школу отправить, – стараясь сдержать эмоции, ответила Вера. Толика она любила. Сперва, когда Ирина с сыном появились в квартире, мальчик ее раздражал. Чужой, шумный ребенок, да еще от такой матери, а потом вдруг как-то незаметно привязалась и любила его теперь как родного, может, даже больше, чем Зиновия. И только очень переживала, что родной матери до него дела нет, иногда по нескольку дней сына не видит – и хоть бы что. Стрекоза. – К вам вчера приходили, – вынимая курицу из раковины, вспомнила Вера.

– Приходили? Кто? – заинтересовалась Ирина.

– Женщина какая-то.

– А как зовут, что ей было надо? – Соображая, кто бы это мог быть, и опасаясь, как бы это она не оказалась женой одного знакомого, произнесла Ирина.

– Не знаю. Спросила вас, узнала, что дома нет, и ушла.

– А как она хоть выглядела?

– Невысокая, худенькая, одета плохонько, ботинки совсем разбитые, и лицо такое… словно пьет она много.

– Кто ж это такая? – искренне удивилась Ирина. – У меня и знакомых-то таких нет.

– Я тоже удивилась, а только у меня бульон закипал на плите. Некогда было с ней разбираться.

День выдался солнечный, и Ирина, шагая по проспекту к троллейбусной остановке, счастливо щурилась, превращая солнечный лучик в разноцветный веер, улыбалась, чувствуя, как ласкает щеки нежное весеннее солнце. Слушала трамвайные трели, щебет птиц и восклицания встречных мужчин.

– Ну привет, подруга, – услышала она чей-то хрипловатый голос, и кто-то резко дернул ее за рукав пальто.

Ирина резко остановилась и открыла глаза.

– Что, не узнала? – невесело усмехнулась незнакомая женщина в сером застиранном платке и синей выгоревшей тужурке. – Нина я, Нина Обухова.

– Нина? – Ирина глазам своим поверить не могла.

Нина, изящная, красивая, цветущая женщина, всегда модно и со вкусом одетая, Нина, которую она оставила в Лондоне, превратилась в старуху, да еще, кажется, пьющую. Щеки и нос Нины покрывали специфические тонкие ниточки красно-синих капилляров.

– Боже мой! Что с тобой? Как ты здесь оказалась?

– Пойдем в сторонку, побеседуем, – беря Ирину под руку, предложила Нина.

Ирина неохотно подчинилась. Вид бывшей подруги ее поразил, но никакого желания продолжить общение, расспросить, поддержать, оказать бедняжке хоть какую-то помощь она не испытала, напротив, была бы рада поскорее от нее избавиться и уже соображала, сколько у нее в кошельке есть денег.

– Сядем, – подводя Ирину к лавочке в стороне от проспекта, закуривая папиросу, проговорила Нина. – Я уже пять лет в России. В двадцать девятом году, когда мы были на гастролях в Соединенных Штатах, я вышла замуж за Джорджа Осгуда, богатого нью-йоркского коммерсанта. Мы познакомились на одном приеме, это был головокружительный роман, через неделю мы поженились. Все было чудесно, жизнь как сказка, огромный особняк, штат прислуги, ежедневные подарки, приемы, шикарные наряды. Муж носил меня на руках. Потом он стал поговаривать о детях. Джордж очень хотел наследника. Но ничего не получалось.

Ирина слушала грубоватый глухой голос бывшей подруги, смотрела на ее худую, мозолистую, с обломанными ногтями руку и не могла представить то, о чем Нина говорила. Какие дети, особняки и драгоценности? Перед ней сидела опустившаяся нищенка, постаревшая раньше времени, подурневшая. Это был совершенно незнакомый человек. Но Нина продолжала рассказ:

– В начале тридцать третьего года муж по делам должен был ехать в Россию, возможно надолго, и я попросилась с ним. Мне очень хотелось взглянуть на родину, ведь я была так мала, когда родители бежали от большевиков. Мать меня отговаривала, умоляла не ехать, но я не послушалась.

Вначале все было хорошо. Большевики прекрасно приняли мужа, он поставлял им какое-то оборудование. У нас появились влиятельные знакомые, однажды мы даже были на приеме в Кремле. Но мы стали все больше ссориться, иногда не разговаривали по несколько дней. Муж придирался к пустякам, стал оскорблять меня. Постоянно раздражался. А как-то в июле ему нужно было поехать в Ленинград на какой-то завод, я увязалась за ним, идиотка, хотела как-то помириться, устроить романтическое путешествие, но вместо примирения он меня просто бросил.

Накануне нашего отъезда я пошла прогуляться, муж посоветовал мне пообедать в городе и не торопиться с прогулки, у него были дела допоздна. Я послушалась, а когда вернулась, не нашла ни мужа, ничего! Эта сволочь сбежала, бросив меня без денег, документов, с одним чемоданом. Мне выдали его на стойке портье! – Горький смех Нины перешел в долгий нехороший кашель. – Мерзавец!

– Ужас какой! – не удержалась от восклицания Ирина.

– Да уж. Не буду утруждать тебя рассказом о том, как я выжила. Но суть в том, что кое-как с помощью добрых людей мне удалось получить советский паспорт, мне дали крохотную комнатушку в коммуналке, и я смогла устроиться в кордебалет труппы Михайловского театра. За три года безделья я потеряла прежнюю форму, так что на многое претендовать не могла. Спасибо господину Дандре: когда я написала ему о своем бедственном положении, он прислал мне денег по телеграфу и рекомендации. Золотое сердце! Ведь мы к тому времени уже три года как не виделись, – сдерживая слезы, проговорила Нина. – Ах, если бы госпожа Павлова была жива. Она бы помогла мне вернуться в Европу!

Напоминание о Павловой неприятно царапнуло память, но Ирина тут же отмахнулась:

– Что же было дальше?

– Дальше? Я танцевала, научилась выживать на крошечную зарплату, распродавала потихоньку содержимое чемодана. А потом познакомилась со своим вторым мужем. Он был корреспондентом, работал в газете «Вечерний Ленинград». Мы жили скромно, но хорошо, дружно, тихо, а потом муж написал какую-то политически неправильную заметку, и его арестовали. Меня выгнали из театра. Жить стало не на что. От мужа не было известий. Я и сейчас не знаю, жив ли он. В общем, я кое-как насобирала денег и год назад переехала в Москву; ни о каких театрах речи уже не шло, живу в подвале, работаю на вокзале уборщицей, – потушив окурок, закончила свой рассказ Нина.

– А как ты меня нашла? – робко поинтересовалась Ирина.

– Случайно. Увидела на днях на улице, глазам своим не поверила. Это было возле театра, пошла за тобой, увидела, как ты через служебный вход зашла. Ну, поболтала с вахтером вашим, кое-что о тебе узнала. Адрес вот, например. – Искоса взглянув на подругу, Нина усмехнулась. – Хорошо устроилась. Муж начальник, дом хороший, в театре танцуешь. Молодец. Только вот знаешь, о чем я думаю?

– О чем? – насторожилась Ирина.

– Пойдем посидим где-нибудь, выпьем?

– Ой, сейчас никак не получится. Мне же на репетицию надо! – спохватилась Ирина.

– Ничего. Позвонишь, скажешь, заболела, – оборвала ее Нина. – По хахалям вместо репетиции бегаешь, так уж на старую подругу время найдешь. Пошли, угостишь меня, сто лет в ресторане не была.

– Ты что, в таком виде в ресторан собираешься? – переполошилась Ирина.

– А в чем, по-твоему, трудящиеся ходят? Не нравится – подари что-нибудь с барского плеча.

Ирина промолчала. Новая Нина ее пугала. Куда делась милая, спокойная, всегда доброжелательная и уступчивая Ниночка, которую она знала? Эта чужая грубая женщина не имела с ней ничего общего. Но отказать она побоялась.

– Ладно, подожди, я сейчас в театр позвоню, – шаря по карманам в поисках монетки, пробормотала Ирина.

Стоя в будке телефона-автомата, она судорожно соображала, куда бы повести Нину. Появиться с нею в зале «Савоя» или «Националя» было бы немыслимо, вдруг кого-то из знакомых встретишь? А куда же деваться? Ирина так нервничала, что придумать ничего толкового не удавалось.