Вся наша ложь - Вон Стейл Эллен

Временами мне хотелось, чтобы она исчезла.

В течение последующих недель, лежа в постели, я часто мечтала о том, чтобы ее вовсе не существовало. Чтобы я не увидела ее лицо и не побежала за ней в лес. Чтобы ее забрала другая семья.

После того как мы вернулись домой, по ночам я слышала голоса родителей в их большой кровати, где раньше было столько света и тепла, где я могла свернуться клубочком, уютно устроившись в безопасности и покое.

По утрам мы подолгу валялись в обнимку под кремовыми одеялами. Папины волосы, примятые на затылке, спереди торчали вихрами. Зажатая посередке, я возбужденно дрыгала ногами, мечтая продлить драгоценные мгновения. Однако стоило маме упомянуть бекон и французские тосты, шепнуть мне на ухо обещание, как я вскакивала. Мы редко проводили выходные дома. Всегда находился какой-нибудь фестиваль, ресторан, книжный магазин или кофейня, куда можно было отправиться втроем. В нашем мире неизменно царили счастье и любовь.

Мы существовали в неком подобии стеклянного снежного шара – тщательно воссозданная идеальная картинка.

Я осознала это уже потом. Когда стекло в шаре треснуло.

Правильно ли я все запомнила? Был ли утренний свет в их комнате настолько ярким, как я себе представляла? А французский тост – таким же сладким, как в моих воспоминаниях? Или реальность была немного скучнее, приукрашенная тем, что я видела по телевизору и о чем читала?

А затем меня возвращало к действительности. Девочка у нас в доме. Шепот родителей по ночам.

«Думаешь, она знает? Думаешь, она когда-нибудь вспомнит?»

Глава 9

При любой удобной возможности я пробиралась в комнату девочки, принося своих кукол и книги. Нравились ли они ей? Знала ли она, что с ними делать? Иногда я раскрашивала вместе с ней на полу, показывая, как держать в руке толстый красный мелок. Когда ей становилось скучно, я вырезала фигуры из бумаги для поделок. Девочка неотрывно следила за тем, как щелкают ножницы. Маленькие цветные кусочки бумаги падали на пол словно конфетти.

Иногда уголки ее губ чуть заметно приподнимались в неком подобии улыбки, и она по-кукольному хлопала густыми матовыми ресницами. Я гладила ее по руке и шептала успокаивающие слова, подражая действиям Мони.

Как ни странно, Мони вела себя с девочкой совершенно естественно. Осторожно укладывала ее в постель, словно та была хрупкой бумажной куклой. Нежно расчесывала ей волосы, напевая корейскую колыбельную. Я безошибочно угадывала мелодии, которые раньше она пела мне. В сущности, они сводились к ласковому воркованию, к неизменному заверению в том, что ничего плохого не случится.

– Хорошо, хорошо, – приговаривала Мони по-корейски.

Языковой барьер не играл роли. Их связь пролегала глубже – на том уровне, где требуется только дружеское участие.

Кормила девочку тоже в основном Мони, терпеливо вкладывая ей в рот ложку за ложкой, кусочек за кусочком. Успевая вытереть салфеткой там, погладить по щеке тут. Рядом с Мони девочка словно погружалась в транс, превращалась в послушный объект, готовый делать все что ни попросишь.

Когда ее кормила мама, процесс был чисто механическим. Она монотонно подносила девочке ложку ко рту, будто совала монеты в игровой автомат, при этом избегая зрительного контакта, словно один вид девочки был для нее невыносим.

Как-то вечером Мони пошла на благотворительный вечер в корейскую церковь, и поэтому купать девочку пришлось маме. Тихий всплеск, с каким мочалка каждый раз погружалась в воду, дарил странное ощущение покоя. Я взяла желтую утку и положила девочке на грудь. Она подтолкнула игрушку пальцем, наблюдая, как та лениво направляется к маме. Потом внезапно протянула руку и коснулась маминого предплечья. Их глаза встретились.

Мама дернулась, как от удара током, и посмотрела вниз, на маленькую ручку. Затем быстро ее стряхнула и продолжила мыть девочку, словно ничего не произошло. Позже я заметила, как она слегка потерла руку, как будто на ней остался отпечаток или ожог.

По выходным, когда папа не читал лекцию или не отлучался в кампус на собрание, он много времени проводил с девочкой. Приносил домой пончики с кремом или печенье с арахисовым маслом в надежде ее разговорить, затем брал купленное угощение и отправлялся к ней в комнату. Девочка терпеливо ждала на голубом деревянном стульчике из детского кухонного гарнитура, который раньше принадлежал мне. Папа садился на розовый стульчик, несуразно вытянув длинные ноги, что придавало ему сходство с марионеткой. Я с порога наблюдала, как он подталкивает по столу угощение. Девочка пару мгновений изучала его, а затем отправляла в рот обеими руками.

– Я Патрик. А тебя как зовут?

Девочка молча глядела на него, работая челюстями.

– У тебя есть имя? Как зовут твою маму?

Она продолжала жевать, затем облизывала пальцы.

– Ты знаешь, где твоя мама? А папа?

Сколько бы вопросов ни задавал отец, ответом ему неизменно служил пустой взгляд. В конце концов терпеливое выражение на его лице сменялось разочарованием и, возможно, даже легким раздражением.

– Ты слишком на нее давишь, – сказала мама перед ужином, со стуком расставляя тарелки. Будь у них кожа, на ней остались бы синяки.

– По крайней мере, хоть кто-то из нас пытается с ней поговорить, – резко ответил папа и, взяв тарелку, направился к себе в кабинет.

Вероятно, спор на этом не закончился, поскольку на ночь Мони отвела нас с девочкой к себе в комнату.

На следующее утро я заметила у мамы на щеке порез, кожа вокруг ранки вздулась, как слоеное тесто. Мама молча приготовила мне миску хлопьев. Потом в кухню вошли Мони с девочкой. Не выпуская одну ладонь из руки Мони, другую она приложила к своей щеке. Мама вспыхнула от смущения и поспешно удалилась наверх. Я ничего не сказала.

Потом папа отвез меня в школу. В машине он включил радио погромче, как будто хотел заглушить вопросы, которые могли у меня возникнуть.

В конце месяца, когда на улице стало прохладнее, я попросила разрешения взять девочку с собой на детскую площадку. Сначала мама колебалась.

– Свежий воздух и общение с другими детьми пойдут ей на пользу, – убеждала я.

Мама закусила губу – в последнее время она часто так делала.

– Не отпускай ее от себя. И следи в оба.

– Хорошо.

– Айла…

– Я поняла. Не переживай.

Мама смотрела нам вслед через окошко входной двери. Взяв девочку за руку, я повела ее по тротуару. Листья кружились у нас под ногами, подхваченные порывами теплого послеполуденного ветра.

Соседские дети в большинстве своем равнодушно отнеслись к появлению в их мире нового существа, в отличие от своих родителей, которые вели «взрослые» разговоры – тихое шушуканье за обеденным столом.

«Значит, они все-таки оставили ту девочку?»

«Подобное нечасто встретишь… Я хочу сказать, мы поступили бы точно так же».

«Правда?»

Для детей же она была просто частью общей массы. Еще одним вполне безобидным ребенком, который ждал своей очереди на горку.

Для всех, за одним исключением. Всегда находится кто-то один.

Та девочка жила в двух кварталах от нас. Не помню, как ее звали. Шайна? Шона? Одно из тех имен, в которых нужно растягивать гласную. Ее отец работал в машиностроительной компании и следующей весной перевелся в другой штат. Больше мы ее не видели.

Казалось бы, я должна помнить ее имя после того, что произошло.

Сначала Шайна, или как ее там, бросала на нас тяжелые взгляды. Скользила по девочке своими глазами-лифтами, накручивая на палец длинные белокурые пряди. Я отвечала таким же тяжелым взглядом – навык, приобретенный мною за годы на игровой площадке.

– Чего тебе? – наконец спросила я, не выпуская руку девочки, которая перевела взгляд с меня на Шайну.

– Она тебе не сестра.

– С чего ты взяла?

Девочка сморщила нос, как будто унюхала что-то отвратительное.