Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

— В пятницу на ужин? Хорошо. Да, чуть не забыл — он не ест острого. — По телефонным проводам прошло высокое напряжение. Моисей Петрович начал осознавать просчет. — Ну, у него есть небольшой недостаток. Язва желудка. Что? Отменяется? Кто перерождается? А-а, язва.

Задавленный интеллектом Софы, Моисей Петрович вернулся за стол и погрузился в раздумья, ругая себя последними словами за несдержанность и недипломатичность. Успокоившись, произнес:

— Я вам скажу: эти еврейские мамаши сами не знают, чего хочут. Когда к моей дочери приходили свататься, я всегда говорил: «Мне все равно, за кого она выйдет замуж — хоть еврей, хоть нееврей. Важно, чтобы он не был, как говорится, а хазер, а мамзер, а шикер, а ганнеф, а вошубейник^[17], а сверхсрочник.

Несмотря на свой «крупный» недостаток, Генка вскоре женится на генеральской дочке Оле. Брак будет недолгим, но свою первую любовь он будет трогательно опекать до конца жизни. Эта опека будет стоить ему семейной стабильности во втором браке — с выпускницей иняза Ирой Кирш. На этой свадьбе друг семьи писатель Ефим Севела произнесет роковой тост: «Вам посчастливилось пожениться в замечательное время — в промежутке между Второй и Третьей мировыми войнами».

Мама охотно подыгрывала матримониальным активистам, несмотря на мои протесты. Но под влиянием более практичных друзей я проявлял готовность к разумным компромиссам. Главное — расшифровка рекламных роликов.

1. — У нее точеная фигурка, ну прямо — статуэтка!(Признаки дистрофии и искривленный позвоночник от чрезмерного занятия музыкой).

2. — Такая миниатюрная пышечка! (коротышка с тройным подбородком и пробивающимися усами).

3. — Она кончает на врача/идет на красный диплом (безнадежный крокодил с первичными симптомами базедовой болезни).

Проходило время. Гуляя на свадьбе статуэтки, мама перегибалась через блюдо с салатом и шептала:

— Между нами говоря, он слишком хорош для нее. И что он в ней нашел — кожа да кости. Смотреть страшно.

Куда сложней было выпутываться из матримониальных сетей, когда дело доходило до прямого контакта с соискательницей. На этот случай мы с братом разработали нехитрый ритуал, в основе которого лежал опыт сватовства нашего деда Аврум-Янкеля Болотина. Дед был тоже из «перспективных», но по критериям своего времени и своей соцсреды. Он был крепко сколочен, мягкий взгляд, глубокие голубые глаза. За его обликом угадывался хороший хозяин, упорный добытчик, надежный семьянин. (Все мимо). На смотрины он отправлялся с отцом. Спустя четверть часа светской беседы наступало время первого экзамена. Прадед Шолом вынимал из сюртука массивный серебряный портсигар и, щелкнув сапфировой кнопкой, протягивал его сыну. Согласие означало: «барышня — ничего себе, остаемся на ужин». Отказ от папиросы влек за собой сворачивание дела. Гости начинали нервно посматривать на часы и, вспомнив вдруг о неотложном деле, хватались за шляпу. Выйдя на улицу, Шолом снова доставал портсигар со словами: «Видишь, Янкель, гот шикт ды рефуэ фар дер маке» (Бог сперва посылает лекарство, и только потом болячку).

Мы широко пользовались этим сценарием, и частенько уносили с собой щемящее чувство голода, который утоляли в ближайшей шашлычной.

Но я неизменно подводил родителей, готовых на все ради благополучия своих чад, и обманывал ожидания самих чад. У меня были свои ожидания, свои представления о гармонии. А главное, я видел в чрезмерном сближении латентное препятствие будущим попыткам унести ноги из этой проржавевшей и ненавистной клетки. Одиночество представлялось наиболее безопасной формой жизни. Любое «мы» — социальное, национальное, родовое — меня отвращало или, по меньшей мере, требовало труднореализуемых на практике компромиссов, напряжения сил. Со временем в этом ряду засверкало и эротическое. Мне на руку, должно быть, играло ханжеское советское воспитание. Благодаря ему барышни казались безнадежно зажатыми и расчетливыми. А те, что интуитивно пытались преодолеть свою закрепощенность, становились вульгарными и отталкивающими. Ни те, ни другие меня не устраивали и не удовлетворяли. В полном соответствии с наблюдениями Бердяева, эротика порождала иллюзии, иллюзии — разочарование, в том числе и чувство расколотости.

После 1969 года, когда обоняние защекотали запахи неведомых средиземноморских лакомств, акции еврейских кандидатов на фондовой бирже поползли вверх. Московская прописка, еще недавно автоматически гарантировавшая статус кандидата союзного значения, стала обесцениваться. Теперь самый захудалый, самый крючконосый и косноязычный субъект известной национальности рассматривался как выигрышный билет. Пятая графа приравнена к титулу графа. «Меняю лицо кавказской национальности на жидовскую морду.» Недалек уже день, когда и титульная нация бросится добывать еврейские «корни» и «корочки», еврейских жен, еврейскую судьбу. И завидно преуспеет в этой охоте.

ЧЕСТЬ МУНДИРА

Очень важно — не выдать свою бедность. Отсюда ненависть к черному и неистребимое шмоточничество. Лучший (за целую жизнь) костюм с неподшитыми зубчатыми снизу брюками был подарен мне тетушкой к 14-летию. Настоящий Американский Костюм. Она выискала его в каком-то львовском комиссионном и заплатила 400 дореформенных рублей. Тончайшая крученая шерсть светло-серого колеру с ворсинками и с продернутой по вертикали едва различимой вишневой шелковой ниткой. Надев его, я начинал слышать Армстронга и Гленна Миллера, становился добрым и независимым лордом Фонтлероем. Костюм я протаскал лет до 20, сдувая с ворсинок пылинки, а с пылинок ворсинки, расставляя, удлиняя, дотачивая, ни одной живой душе не доверяя его чистку и глажку. Я обращался с ним, как с невестой под хупой, которой я принес клятву верности — любить в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас. Перед этой серой рапсодией приподнимали фуражку даже ушлые швейцары Гранд-отеля, принимая меня за иностранца. Все мои носильные приобретения в последующей жизни я воспринимал как жалкие суррогаты этого подлинного искусства высокой моды.

Рассказывают, что Фрейд всю жизнь испытывал страх перед нищетой. Это был единственный страх, который не коснулся нас. О яхтах и виллах ни я, ни брат, ни сестра не говорили и не мечтали. Если спишь на полу, ты никогда не упадешь с кровати. Тем более, что кровати зарезервированы за бесконечными гостями. Да и грех стяжательства не просматривался. И вовсе не потому, что годами насаждался аскетический идеал, культ разбитого корыта. Подлинный художник, учили нас, должен быть непременно беден. Моисей был косноязычен, но как-то никому до сих пор не пришло в голову объявить косноязычие признаком высокого духа и свободолюбия.

По праздникам я получал от мамы законную пятерку на пропой с друзьями. Благотворительная акция сопровождалась таинственным заклинанием:

— Сынок, на тебе 5 рублей, только ты их не трать! (Понимать следовало — «не трать на пустяки и выпивку, лучше купи книжки или сходи в театр»).

Богатство — это шкаф-самобранец, из которого в любой день недели, месяца, года можно извлечь свежую рубашку или носки вместо того, чтобы каждый вечер подносить к абажуру единственную сорочку, оценивая состояние воротника, — стирать или можно еще денек…

В той же комиссионке позднее был приобретен не менее американский джемпер в золотисто-коричневых тонах. Возвращаясь из «фруктовой» командировки на Сахалин, я решил сделать остановку в Хабаровске, чтобы повидаться со львовским школьным товарищем Аликом Воротынцевым, ставшим к этому времени офицером. Но мы разминулись — он накануне улетел в отпуск. Хозяйка квартиры любезно предложила мне заночевать в его комнате. Устав с дороги, я на пару часов отключился. Очнувшись, я обнаружил, что мой ненаглядный свитер… шевелится. В нем разбили походный лагерь мириады тихоокеанских клопов. Для меня в нем места уже не было. Не рискнув прикоснуться к нему, я взял чемодан и отбыл в аэропорт. Драматическую потерю американской шмотки на фруктовый заработок компенсировал плащом «болонья» — последний писк нищебродской моды. Жизнь налаживалась.