Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

Если бы дело было лишь в публичных поношениях художественного объединения, некоторые его участники воздержались бы от капитуляции. Но кризис набирал силу в собственных рядах, нанося движению больший урон изнутри, нежели враждебное окружение. Уже весной 1911 года стало заметно напряжение, приведшее к расхождению в оценках членов жюри. Особенное недоверие среди сомневающихся авангардистов вызывали картины Кандинского, все более тяготевшие к абстракции. Как бы странно это ни прозвучало, именно они стали камнем преткновения, положившим начало разногласиям в самом лагере авангардистов, распавшемся на три партии. Художественные концепции Кандинского разделял Франц Марк, которого я хочу упомянуть особо, 10 августа 1911 года в своем письме к другу Августу Макке он так описывает взрывоопасную атмосферу: «Мы с Кандинским с большой долей вероятности предполагаем, что следующее жюри (намеченное на конец осени) приведет к бурному противостоянию, и сейчас или в следующий раз произойдет размежевание, возможно выход одной или другой партии, вопрос только в том, какая останется…» ^{36}

В конфронтации находились Эрбслё и Канольдт. Отдельную позицию между ними занимал Явленский. Он, за всю жизнь не создавший ни одного произведения беспредметного искусства, пытался быть посредником между фронтами, но не преуспел. Противники абстракции проявили крайнюю нетерпимость и не были готовы к компромиссам. Раскол внутри объединения был неизбежен.

2 декабря 1912 года ^{37} Кандинский сложил с себя обязанности председателя, вместе с ним из объединения вышел Франц Марк. Габриэла Мюнтер, Альфред Кубин, Фома фон Гартман и Анри Ле Фоконье объявили свою солидарность с ними. Противники абстракции позволили себе оскорбительные выпады, когда находившееся под их влиянием жюри отклонило картину Кандинского «Композиция V», предназначавшуюся для третьей выставки объединения. Размежевание состоялось.

Доводы жюри были шиты белыми нитками. Основанием для отказа послужили якобы слишком большой формат картины и ее несоответствие концепции выставки. Если говорить о менталитете и интересах членов объединения, вывод напрашивается сам собой: их чувства были возмущены самой абстрактной сущностью произведения. Впрочем, превратное мнение жюри не могло навредить ни композиции, ни ее создателю. Между тем, в этом скандальном инциденте к авангардистам причисляли себя те, кто не обладал ни малейшим художественным чутьем. Революция в искусстве нашего столетия вполне закономерно произошла без их участия.

К кругу друзей тех лет — помимо танцора Сахарова, композитора фон Гартмана и живописцев Бехтеева и Кардовского — относились Алексей Явленский и Марианна Веревкина. Марианна была дочерью русского генерала, в 1886 году назначенного комендантом Петропавловской крепости в Петербурге. Во время частных уроков в мастерской Ильи Репина она познакомилась с молодым лейтенантом Явленским. В 1896 году одновременно с Кандинским они вместе переехали в Мюнхен и присоединились к кругу художников школы Ашбе. Несмотря на некоторые совпадения во взглядах с Кандинским, в целом их представления об искусстве в корне различались. Достаточно сравнить их произведения, чтобы убедиться в этом. Их дружба с Кандинским основывалась скорее на взаимной симпатии. Все трое приехали из России, что еще больше их сплотило. Летом 1908 года Кандинский, Мюнтер и Явленский с Веревкиной впервые были вместе в Мурнау. Дружба Кандинского с Явленским продолжалась с этого времени всю жизнь, невзирая на противоречия, и оборвалась со смертью Явленского во время Второй мировой войны.

Поскольку я не была знакома с Кандинским в мюнхенский период, я назову лишь пару имен. Близким его другом был Франц Марк. Они навещали друг друга в Мурнау и Зиндельсдорфе или встречались в Мюнхене. О Марке Кандинский писал: «В то время он жил в деревенском доме в Зиндельсдорфе (Верхняя Бавария, между Мурнау и Кохелем). Вскоре мы познакомились и убедились, что полностью друг другу соответствуем и внешне и внутренне: высокий человек с широкими плечами, твердой походкой, характерной головой, неповторимыми чертами лица, являющими редкое сочетание силы, резкости и мягкости. В Мюнхене он казался слишком огромным, а шаг его слишком широким. Складывалось впечатление, что город ему слишком мал, что он его смущал. Его открытой натуре подходил этот край, и для меня всегда было особой радостью видеть его с рюкзаком за спиной, с посохом в руках, шагающим среди лугов, полей и лесов. Его естественности удивительным образом отвечала природа, и казалось, что природа радуется ему. Эта органическая связь с природой отразилась и на его отношении к его псу Руси — большой овчарке, повадки, черты характера и добрый нрав которой воплощали собой точную четвероногую копию хозяина…» ^{38}

Через Марка Кандинский наконец познакомился с Августом Макке, который поначалу совершенно не понимал его картин, но вскоре заразился энтузиазмом Марка. В начале февраля 1911 года Франца Марка избрали членом и третьим председателем Нового мюнхенского объединения художников. У него установилась постоянная связь с Кандинским, чьи работы производили большое впечатление на молодого художника: «Признаю, что никогда раньше не испытывал таких глубоких и сильных впечатлений от картин, как здесь, — писал он своему другу Макке. — Кандинский копает глубже всех» ^{39}.

Когда летом 1911 года Марк навестил своего друга Макке в Бонне, основным сюжетом их бурных диспутов были революционные взгляды Кандинского на природу искусства. Письмо Августа Макке Францу Марку от 1 сентября 1911 года свидетельствует о том, сколь сильно привлекала его личность Кандинского: «Картина [6] излучает волшебство. Он и романтик, и мечтатель, и фантаст, и сказочник. Но главное в нем не это. Он преисполнен жизни. Поверхность его работ вибрирует, она никогда не спит… Бурлят не только поверхности скал, замков, морей — бурлит пасторальная жизнь, каждая деталь, все в желтом, голубом, розовом, тихая, едва слышная поступь рокайльных дам. Как гудение миллионов пчел или жужжание мух с бесконечно мягким, как агнец, звоном литавр» ^{40}.

Кандинский близко общался и с Альфредом Кубином, хотя его двойственная натура, обращенная к «темной стороне», вселяла в него беспокойство. Когда в 1911 году Кубин переслал ему экземпляр «Ночных рассказов» Э.-Т. Гофмана со своими иллюстрациями, Кандинский ответил: «Все же постарайтесь решительно отогнать от себя темные мысли, победить их. Вы же человек тонко чувствующий, восприимчивый. Как же Вы можете чувствовать лишь одну сторону „жизни“? Или вернее: почему Вы видите лишь другую сторону? Вы тысячу раз правы в этой изумительной книжке. Это сродни видению зла. Но сейчас пора лишить эту восковую куклу головы и растоптать в пыль. Раз для Вас с такой силой открылось Зло, то Вы определенно способны увидеть и противоположное. Я внезапно понял это со всей очевидностью» ^{41}.

Около 1900 года в Мюнхене жило довольно много русских художников. Однажды я спросила Кандинского, чем он мог бы объяснить этот удивительный факт, и он ответил: «В то время условия обучения в России были не так хороши, как в Германии. Все стремились попасть к Ашбе, чья школа была чем-то вроде Эльдорадо для русских художников».

Еще раньше Кандинский открыл для себя гений Арнольда Шёнберга. Он очень ценил разговоры с ним, поскольку его музыка открывала совершенно новый музыкальный мир. К тому же у них были схожие цели творчества. Однажды Кандинский признался, что эту музыку надо не только слушать, но и анализировать. Музыка сдружила Шёнберга и Кандинского.