Жюно был воспитан в идеях чисто республиканских, и потому постановление Сената, объявлявшее Наполеона пожизненным консулом, не нравилось ему. Помню, что, возвращаясь однажды из Сен-Клу, Жюно был мрачен и задумчив. Мы обедали с Первым консулом, и я заметила, что, вернувшись в гостиную госпожи Бонапарт от Наполеона, у которого провел он с полчаса, Жюно явно казался встревоженным и обеспокоенным. Сначала я безуспешно выведывала у него, что с ним. Наконец он сказал мне, что Первый консул спрашивал его, что вообще думают в высшем парижском обществе о пожизненном консульстве, и он отвечал: совершенно одобряют это; так было и в самом деле.
— Но ты говоришь о всеобщем одобрении, а сам вроде как против, — заметил Первый консул. — Когда целая Франция одобряет меня, неужели я должен найти критиков только в самых близких друзьях своих?
И лицо его вдруг сделалось печально и строго.
— Эти слова, — сказал мне Жюно (и голос его дрожал), — эти слова истерзали мне сердце! Я — критик моего генерала! Эх, верно, он уже забыл Тулон!..
На горизонте жизни Жюно, конечно, появлялись облака, бывшие следствием предостережений со стороны Первого консула или слишком горячего желания его самого исправить ошибку по службе или ветреность какого-нибудь поступка; но тут я видела, что душа, благородная, чувствительная душа Жюно была тронута глубоко. Я не удивлялась этому. Уязвление, нанесенное дружеской рукой, бывает тяжело и нелегко излечивается. Я взяла его руку и почувствовала, что она покрыта холодным потом.
— Но, — сказала я, — невозможно, чтобы одно выражение твоего лица заставило его произнести такие слова.
Жюно помолчал немного и потом произнес, не оборачиваясь ко мне:
— Да, конечно… Я говорил ему о нашей… скорби, да, нашей скорби… Я могу сказать это слово, когда вижу, что новое постановление Сената ниспровергает Конституцию VIII года. Трибунат уменьшен по воле Сената до ста пятидесяти человек! Трибунат — важное место для друзей свободы и республики… И потом, эти странные выборы, эти два кандидата в Сенат… Сверх того, в провинциях тоже много кричат о том, что сделано с Государственным советом.
Все эти вопросы были совершенно чужды мне, хоть я и слышала беспрестанно разговоры о них. Я спросила у Жюно, что он имеет в виду, говоря о Государственном совете.
— Его признали неизменяемым сословием, — отвечал Жюно. — Я сказал Первому консулу, что эта мера дурно принята во многих провинциях. Я был таков, каким буду всегда, — откровенным, честным человеком. Я не изменю ни своей совести, ни пользе отечества, ни пользе человека, которого люблю и уважаю больше всех в мире. Но я надеюсь оказать ему большую услугу, говоря истину, чем скрывая ее. Потому я и объяснил ему выражение печали на моем лице и начал говорить о множестве этих сенатских постановлений, которые наполняют «Монитор» уже недели две. Вот что заставляет кричать! Кроме того, о назначении двух других консулов говорят в таком смысле, какого я не желал бы слышать в разговорах о Первом консуле. Я очень люблю одного и уважаю другого, но зачем навязывать народу двух сановников, которых он не избирал, как моего генерала? Словом, Лора, я говорил, что думал, и начинаю понимать, что у нас уже есть двор, где нельзя говорить правды без того, чтобы кого-нибудь не прогневить.
Жюно заболел после этого путешествия в Сен-Клу. Он пламенно любил Первого консула, и все, что касалось этого, тревожило его душу.
Через несколько дней госпожа Бонапарт пригласила меня к себе завтракать и велела сказать, чтобы я привезла с собой мою Жозефину. Я приехала в Сен-Клу с Жозефиной, но без Жюно — он был в постели и очень болен. Известно, что Наполеон не завтракал с женой и даже не являлся утром в ее гостиную. Однако он иногда заходил туда, если знал, что найдет у нее тех, с кем хотел говорить приватно. В утро нашего завтрака он явился, когда мы выходили из-за стола, подошел к нам и тотчас заметил между другими мою очаровательную Жозефину, которой было полтора года. Первый консул вскричал, увидев ее:
— А, а!.. Вот наша крестная дочь кардинальша! Здравствуйте, сударыня! Ну, посмотрите на меня… так… откройте ваши глазки… Ах, черт возьми! Да знаете ли, что эта маленькая девочка непостижимо прелестна! Она похожа на свою бабушку… да, право, она похожа на госпожу Пермон! Вот была красивая, прелестная женщина! Я никого не видывал прекрасней ее.
Между тем он трепал мою дочь за уши и за нос, что совсем ей не нравилось. Но я наперед сказала Жозефине, что если она не будет плакать в Сен-Клу, то, возвращаясь домой, мы остановимся перед магазином игрушек и она сможет там выбрать все, что ей угодно. Наполеон не знал этого обещания и видел только доброе расположение ребенка, которому я десять раз в минуту напоминала о магазине с игрушками, а потому громко сказал:
— Вот каких детей люблю я! Не крикунов, не плакс… А эта маленькая прелестна, как ангел, но так кричит, что я бегаю от нее, как от огня.
Разговаривая, мы перешли в голубую гостиную, которая принадлежала тогда к числу апартаментов госпожи Бонапарт. Может быть, помнят, что там вокруг комнат шел балкон, и выход на него был из этой гостиной. Первый консул сделал мне знак, чтобы я шла с ним туда. Я хотела отдать свою малютку кормилице, но он сказал мне:
— Нет, нет! Оставьте у себя дочь… Молодая мать всегда мила, когда она держит своего ребенка. Чем болен Жюно? — спросил он у меня тотчас, когда мы вышли на балкон.
— У него лихорадка, генерал, и довольно сильная, так что он не может подняться.
— Но какая же это лихорадка? Гнилая, прилипчивая? Что такое, в самом деле?
— Не прилипчивая и не гнилая, гражданин консул! — отвечала я, немного раздосадованная сердитым тоном, с каким он спрашивал меня. — Но вы знаете, как сильны все впечатления у Жюно, и если его поражают сердечные скорби, то они доходят прямо до сердца его. Вам известно, генерал, что в этих болезнях от врачей мало пользы.
— Я вижу, что Жюно говорил вам о маленькой размолвке, какая случилась у нас с ним несколько дней назад… Он был смешон!
— Позвольте мне, гражданин консул, не подтверждать этого слова, которое, верно, сказали вы шутя. Я думаю, вы худо поняли Жюно, поэтому он в большой печали. Он, конечно, глубоко поражен, потому что ни ласки этого ребенка, ни мое участие, ничто не может успокоить его. Думаю даже, генерал, что он не открыл мне всего, пересказывая разговор ваш с ним….
(После я узнала, что не ошиблась в своем предположении.)
Первый консул глядел на меня несколько секунд, не говоря ни слова, потом взял мою правую руку, которая поддерживала дочь, сидевшую на левой руке, но тотчас с каким-то странным движением отпустил ее, схватил беленькую пухленькую ручонку Жозефины, поцеловал ее, сильно потрепал малютку по щеке, дернул ее за нос, поцеловал в голову и исчез, подобно молнии. Все это сделалось в одну секунду.
Я описала эту небольшую сцену Жюно, которого нашла совершенно больным. Он был не только чрезвычайно раздражен, но и физически чувствовал себя так плохо, что ничего не мог воспринимать спокойно и рассудительно. Утром того дня ему приставили тридцать пиявок, и потеря большого количества крови должна была ослабить его; но он продолжал раздражаться, потому что нервы его были сильно возбуждены и уже трое суток он не спал. Наконец около семи часов вечера, выпив бульону, он растянулся на диване в моем кабинете и крепко заснул. Вскоре настала ночь, и я сидела впотьмах, боясь разбудить мужа; начала размышлять, потом сама незаметно заснула…
Вдруг быстрые шаги послышались на небольшой лестнице, которая вела со двора в ту комнату, где мы обыкновенно завтракали. Привыкнув быть чуткою подле больных, я вскочила в то же мгновение и услышала, что Гельд, первый камердинер моего мужа, прибежал, говоря: «Сударыня! Сударыня!»
Мои глаза еще были полузакрыты, но слишком знакомый голос совершенно разбудил меня. Передо мной стоял Первый консул.
— Здравствуйте, госпожа Жюно! Вы не ожидали меня, не правда ли? Ну, где же ваш умирающий?
