Разрыв совершился, и лагеря по побережью Пикардии и Нормандии образовались немедленно — все произошло с быстротою молнии. Генерал Лапланш-Мортьер был послан в Ганновер, и без него труды Жюно еще больше увеличились.
Однажды утром, часов в пять, когда еще едва рассвело, к Жюно прискакал порученец от Первого консула. Проработав накануне до четырех часов утра, Жюно только что лег спать; но он встал и в ту же минуту отправился в Мальмезон, где был тогда Бонапарт. Я ожидала мужа к завтраку; он не возвратился. Только в десять часов утра конный егерь консульской гвардии приехал с запиской к дежурному адъютанту, требуя в ту же минуту дневного рапорта. Жюно возвратился лишь в пять часов. Заседание, следовательно, было продолжительное и бурное.
Когда Жюно приехал к Первому консулу, он увидел, что тот изменился в лице, был не похож на себя, и все показывало в нем одну из тех ужасных душевных бурь, которые заставляли трепетать всех.
— Жюно! — сказал он своему бывшему адъютанту, как только увидел его. — Все ли еще ты мне друг, на которого я могу положиться? Да или нет? Говори прямо!
— Да, генерал!
— Хорошо! Надобно немедленно принять меры, чтобы все англичане, все без исключения, оказались под стражей через час. Тампль, Монтегю, Лафорс, Аббатство — в парижских тюрьмах хватит места. Надо показать их правительству, что если оно думает безнаказанно нарушать святость договоров, то его можно уязвить, по крайней мере в том, что оно доверяет слову своих неприятелей, которые не обязаны быть с ним великодушными. Проклятье! — Он ударил кулаком по столу. — Проклятые!.. Они не отдадут Мальты! [138] Они ссылаются на то… — Гнев душил его; он принужден был остановиться. — Они ссылаются на то, что Люсьен по моему приказанию принудил испанский двор к реформе духовенства! Короче, Жюно, Англия, всегда коварная, всегда недружелюбная, уклоняется теперь от исполнения Амьенского договора, говоря, что когда он был подписан, условия его основывались на обоюдном согласии договаривающихся сторон.
Он сунул Жюно в руки два письма, где в самом деле было сказано то, что он объяснял.
Жюно окаменел. Но его поразил не разрыв с Англией, предвиденный и даже известный уже много дней, нет! В этих письмах он увидел побудительную причину к той ужасной мере, которую приказывал ему исполнить Наполеон. Первый консул никогда не слышал от него возражений, он мог сказать: «Жюно! Отдай мне твою жизнь…» — и тот отдал бы ее. Но этот человек требовал от него теперь исполнения дела, противного чувствам и правилам, в которых он был воспитан. Жюно оставался неподвижен и безмолвен.
Первый консул ждал ответа, но, видя, в каком Жюно состоянии, продолжил, как бы не замечая, что тот молчит уже минут десять.
— Эту меру надобно исполнить к семи часам вечера. Я хочу, чтобы в Париже не было ни одного самого ничтожного театра, ни одной самой дрянной ресторации, где оставался бы хоть один англичанин в ложе или за столом.
— Генерал! — сказал Жюно, придя в себя. — Вы знаете не только мою привязанность к вам, но и преданность всему, что касается вас. Эта самая преданность заставляет меня, прежде исполнения вашего приказания, умолять вас, генерал, взять несколько часов на размышление о той мере, которую вам угодно приказать мне исполнить [139].
Наполеон нахмурился.
— Опять! — вскричал он. — Как? Недавняя сцена опять возобновится? Вы с Ланном позволяете себе странные вольности. И даже Дюроку приходиться уговаривать меня! Ей-богу, господа, я докажу вам, что умею быть упрямым. Ланн уже испытывает это на себе, и, думаю, ему не так-то весело есть померанцы в Лиссабоне. Что касается до тебя, Жюно, не вверяйся слишком дружбе моей. С того дня, когда я буду сомневаться в твоей дружбе, кончится и моя.
— Генерал! — отвечал Жюно, глубоко задетый тем, что его не понимают. — Едва ли справедливо говорить со мной таким образом, когда я даю вам величайшее доказательство моей привязанности. Требуйте моей крови, требуйте моей жизни — все это принадлежит вам. Но приказывать мне такое дело, которое должно…
— Ну, продолжай! Что может сделаться со мной, когда я отплачу вероломным интриганам за их оскорбления?
— Генерал! Не мне решать, что может быть в вашем поступке приличного или неприличного. Я уверен, что если в нем встретится последнее, то единственно из-за того, что вы будете обмануты людьми, которые доставляют вам только тревожные известия, принуждающие вас к строгости. Эти люди делают вам много зла, генерал!
— О ком говоришь ты?
Жюно не отвечал. Он сумел бы сказать то, что хотел, но благородному сердцу его было противно произносить обвинения. Добрый, превосходный человек! Верное, прямодушное существо! Такие души встречаются редко.
Но Первый консул был настойчив, и Жюно наконец назвал имена тех, на кого указывали вокруг и против кого жестоко вопияло общественное неудовольствие. Первый консул слушал его и прохаживался, по-видимому, в размышлениях.
— Что касается Фуше, — сказал Жюно, — он мой личный враг. Но я говорю вам о нем не по ненависти, потому что никого не ненавижу. Кроме того, я справедлив. Отдаю Фуше должное. У него есть дарования; но он служит вам, генерал, не такими средствами, каких желали бы ваши друзья. Он, по-видимому, снисходителен к эмигрантам, жителям Сен-Жерменского предместья, и говорит, что делает это, несмотря на опасность, какой подвергает себя. Что же могу я думать, когда знаю об этом противоположное? Это не все. Я могу сказать также, что вас часто побуждают к строгости, не свойственной вашему характеру, и средством для этого служат донесения безосновательные. Что касается двух других… — Здесь Жюно уже не мог удержать улыбки презрения. — Что касается двух других… Я скажу только, генерал, что один близок к вашему уху, а другой к вашей руке — и хватает все, что падает из нее. Дюрок не хуже их заботится о вашей безопасности, но взгляните, генерал, на его донесения. Это донесения честного человека, прямодушного солдата, и в них тоже говорится о тревожных событиях… но в них, по крайней мере, нет лжи.
— Однако эти люди преданы мне; один из них сказал как-то: «Если Первый консул велит мне убить моего отца, я убью его».
Жюно сказывал мне, описывая всю сцену, что, когда Первый консул произнес эту фразу, он искоса внимательно поглядел на Жюно.
— Не знаю, генерал, до какой степени имеет смысл доказывать вам свою привязанность, предполагая, что вы способны приказать сыну убить отца…
Через два года Первый консул, уже император Наполеон, говорил мне об этой сцене (это было по возвращении моем из Португалии). Он сказал, что был готов расцеловать Жюно, так понравились ему слова, которые сказал он, сопротивляясь своему генералу, начальнику, человеку всемогущему, и, следовательно, подвергая себя опасности. «Потому что я совсем не добр, когда сердит, — заметил император, улыбаясь, — вы-то знаете это, госпожа Жюно!»
Разговор моего мужа, или, лучше сказать, сцена эта вышла самая живая. Он даже напомнил Наполеону, что во время отъезда лорда Витворта было дано торжественное обещание о безопасности всех англичан, остающихся в Париже.
— Между ними есть женщины, дети, старики. Из их числа, генерал, многие молят за вас Бога каждый вечер и каждое утро [140]. К тому же это по большей части коммерсанты; а все высшее английское общество уже выехало из Парижа. Тюремное заключение может нанести им неисчислимые убытки, и сверх того… О, генерал! Ваша благородная, высокая душа понимает все, и вам ли смешивать великодушный народ с несправедливым кабинетом министров? Разве народ ответствен за него?
— Может быть, и ответственен, — отвечал Первый консул мрачным тоном [141]. — Впрочем, я не зол и не упрям. Может быть, в самом деле ты прав. Однако…
Он подошел к своему столу, взял с него бумагу, прочитал ее несколько раз и потом отдал Жюно, говоря:
