— Прочитай это донесение и после ручайся мне своей головой, как ты любишь говорить, что можно, не подвергая опасности мою жизнь, оставить в Париже людей, которые говорят такие речи!
Жюно слушал Первого консула и в то же время читал отданную ему бумагу. Сначала его поразила нелепость ее, а потом ложь, которая была слишком явна. Тогда-то он попросил у Первого консула позволения послать за дневным рапортом. Он надеялся найти в нем доказательства для опровержения этой клеветнической бумаги, что и случилось на самом деле. Дело подтвердили, а оно было очень важно, потому что речь шла об одном человеке, который обедал в гостях, напился там пьян, говорил оскорбительные для Первого консула слова и упомянул даже о новом правительстве, появление которого возможно вследствие смерти одного человека.
И вот что осмеливались называть донесениями, рапортами! Но всего более странно или, лучше сказать, бесчестнее, что обвиняемый англичанин был другом Жюно.
Это был полковник Джеймс Грин, который восторгался Наполеоном, и по характеру Жюно это не могло быть иначе. То же было и с сэром Сиднеем Смитом: несмотря на вражду к Первому консулу, или, лучше сказать, к генералу Бонапарту, тот от души удивлялся ему, и Жюно любил его, даже понимал его
— У тебя искусный язык! — сказал Первый консул Жюно, выслушав от него все, что написала я здесь. — Но из всех этих рассказов и пересказов я заключаю, что у тебя с госпожою Жюно страсть принимать у себя тех, кто не любит меня.
— Генерал, — отвечал Жюно, — я не знаю, сказал или не сказал полковник Грин то, что составляет это донесение, хотя ручаюсь головой, что он даже не думал этого. Хорошо, я опровергну выдумку действительным событием. Если полковник Грин говорил те слова, которые приписывают ему, еще первого мая в семь часов вечера, после пяти выпитых бутылок шампанского (что также невозможно), то тогда он должен быть в Париже. А еще семнадцатого апреля он уехал в Лондон, куда призывали его важные дела.
Первый консул широко раскрыл глаза, и лицо его выразило такое удивление, сказывал мне после Жюно, «что я рассмеялся бы, если б ситуация не была так серьезна». Наполеон поглядел на Жюно с выражением совершенно особенным и повторил:
— Так его уже нет в Париже?
— Именно! И заметьте, что это не ошибка в имени, не ветреность или забывчивость, это умышленное введение в заблуждение. Проклятье! Им недоставало только прибавить, что я также участвовал в той же попойке, где, как на пиру Атрея, хотели пить кровь!
Описывая эту сцену, Жюно говорил, что, видно, сильные чувства его были слишком явны, потому что Наполеон подошел к нему, взял его руки, пожал их, заговорил ласково и несколько успокоил его.
Следствием этого продолжительного разговора, в котором под конец участвовал и Камбасерес, стало то, что англичанам назначили в качестве тюрем города, но только до тех пор, пока они ведут себя тихо.
— Потому что иначе, — сказал Первый консул, — я воспользуюсь своим правом: они военнопленные. — Видя, что Жюно глядит на него с изумленным видом, он прибавил: — Да, военнопленные. Разве они не принадлежат к ополчению королевства?
Жюно был готов отвечать, что ополченцы в Англии — установление народное, в котором нет ничего военного, но он уже добился того, что мера взятия под стражу не будет приведена в исполнение, и эта победа казалась ему достаточной для первого опыта. Доказательство отсутствия в Париже полковника Грина придало ему сил. Наполеон был не тиран, не злой человек, и когда доходило до него явное доказательство, он редко отвергал его. Жестоко рассердился он на того, кто солгал ему с таким бесстыдством.
Что касается Жюно, он повредил себе в то бурное утро. Поведение его, прекрасное и достойное, стало уязвимо из-за тех слов, которые слишком часто вырывались у него в первых движениях. Мнение, высказанное с откровенностью солдата, который уважает своего генерала и по совести говорит истину, какою она представляется ему, это мнение было слишком мало согласно с новым образом мыслей Наполеона и не могло не посеять между ними семян, обещавших дурные плоды. Но все прошло бы, не будь этой толпы людей со злым сердцем, окружавшей Первого консула. Из числа его приближенных я надеялась только на Дюрока, через которого можно было действовать, и на Раппа. А из тех, которые не вредили и даже были друзьями, могу назвать Лемаруа, Лакюэ, Лористона. Я могла бы причислить к первым Бертье, но он был так слаб! Были еще люди, привязанность которых к Жюно доказывала, что они умели понять его, например Эстев и некоторые другие. Они любили самого Первого консула и его славу, но умели быть привязанными и к тому, кто любил его с такой нежностью.
Жаль, что при дворе (а в Тюильри уже был двор) дружба так слаба, что не может противиться завистливым и злым. Они действуют, разрушая все, и потому никогда нельзя измерить, какое расстояние отделяет жертву от опасности. Это случилось с Жюно. Наслушавшись сплетен, Наполеон, хоть и великий человек, но не ангел, пожелал сделать Мюрата парижским губернатором и послал Жюно начальствовать гренадерами, собранными в Аррасе. Тогда уже писали черновик постановления Сената, в котором объявлялось о создании Империи. Я думаю также, что Первый консул умышленно несколько отдалял от себя прежних военных собратьев со старыми республиканскими идеями. Зная людей, он хорошо понимал, что со временем их тоже привлечет очарование Империи, но сначала лучше избегать их первого порыва. Это не более чем моя собственная догадка, думаю, однако, что она справедлива.
Так или иначе Жюно получил почетное поручение создать новый гренадерский корпус и отправился в Аррас зимою с 1803 на 1804 год. Ожидали, что армию скоро посадят на корабли, и Жюно не хотел подвергать меня и наших детей бессмысленным трудностям. Я на это время уехала в Бургундию, в дом его родителей. Но, узнав через несколько недель, что отплытие в Англию отложено на неопределенное время, Жюно послал за мною. Я приехала в Аррас и поселилась в том самом доме, где некогда жил принц Конде.
Том 2
Глава I. Моро
Мы приблизились наконец к эпохе, не только уникальной в наших летописях, но и беспримерной в летописях мира. Внимательная Европа наблюдала тогда новые времена, и судьба Франции быстро изменялась перед ее глазами, но государи европейские не думали сначала омрачать блестящего возвышения Наполеона своим вмешательством: удивление сковало их, а мщение и ненависть были еще не так сильны, чтоб нападать на нашего колосса.
События будут являться нам теперь с чрезвычайной быстротою, но все они так важны, что нельзя пропустить ни одного; они служат метами в истории Франции, и если вырвем одно из них, то эта лакуна повредит ясности рассказа. Итак, надобно говорить все.
Может быть, никогда власть народа не являлась в таком блеске, как в тот день, когда воззвали к его воле и потребовали ответа на вопрос, столь близкий к его пользе. Ничьи уста, даже самые лживые и обвиняющие память Наполеона, не могут высказать сомнения в том сердечном энтузиазме, с каким громогласно приняли в ста двадцати двух департаментах Франции предложение вверить ему свою судьбу. Требовали, чтобы списки были открыты, и всякий спешил вписать свое имя в эти достопамятные бумаги — самый, может быть, огромный памятник славе Наполеона, потому что они доказывают искреннюю любовь великого народа. Тщетно робкая ненависть, которая не смела возвысить го́лоса в прекрасные годы Империи, вдруг обрела дар слова в 1814 году и высказала странное мнение, будто мэры и нотариусы всей Франции были подкуплены, а все подписи вырваны угрозой. Это не так-то легко сделать, когда голосов три миллиона семьсот семьдесят семь тысяч.
Но что делали тогда эти красноречивые люди, которые вдруг ожили в 1814 году? Молчали. И если попросим объяснения у гражданина Гойе, президента Директории, таившего в сердце неумеренную ненависть к часу, в который лишился он своего президентства, он скажет нам на своих запоздалых, облитых ядом страницах: «Добродетельный француз вздохнул и завернулся в свою мантию».
