Бедный Гойе! Как он был зол, со старомодной своей прической и всем своим прадедовским видом! Он хотел играть роль мрачную, а на самом деле был ненавистником, отвратительным, как упорная болезнь.
Мы жили в Аррасе уже три месяца, когда Жюно получил от Дюрока письмо. Вот оно:
«14 февраля 1804 года.
Мой милый Жюно! Если занятия позволяют тебе, напиши Бертье и просись в отпуск на четыре или на пять дней. Я желал бы теперь увидеться с тобой здесь. Для чего, объясню при свидании. Не говори о моем письме.
Прощай, мой дорогой друг, и будь уверен в моей искренней дружбе.
Дюрок».
Жюно прочитал это письмо, предчувствие сжало его сердце; он даже не хотел писать Бертье. Подвергая себя строгому выговору Первого консула, он взял почтовую лошадь и с одним Гельдом выехал будто бы в Сен-По, городок в нескольких лье от Арраса, а на самом деле поскакал галопом по парижской дороге и приехал, чтобы стать свидетелем ареста Моро.
Заговор Жоржа и Пишегрю примечателен уже тем, как странно был задуман и почти исполнен план его; но он еще больше запутывается вмешательством человека, до тех пор почетного в глазах всей Франции, который вдруг совершенно переменился.
Жорж был взят под стражу 15 февраля 1804 года, Жорж Кадудаль — 9 марта, а Пишегрю — 28 февраля. Последнего тотчас заперли в Тампле. Я расскажу о нем один случай, очень важный и, кажется, малоизвестный: он относится к самому заговору и к той трагедии, которая стала следствием его.
Дело герцога Энгиенского задернуто ужасной таинственной завесой, так что рука почти трепещет, приподнимая ее. Однако надо говорить о нем: история не знает уклончивости, она обязана сказать все.
Сколько уже было описаний этого события, которое так несчастно само по себе! Не имея вещественного доказательства словам своим, трудно заставить разделить убеждение того, кто сомневается. В отношении к императору я не сомневаюсь нисколько, но я оставлю свое убеждение для себя и не навязываю его никому. Скажу только, что из числа людей, окружавших Наполеона, некоторые (мы убедились в этом печальном опыте) старались лишь сбить его с прямой дороги, которой хотел и должен был он держаться. Я думаю, что императорская корона, надетая на голову Первого консула единодушной волей Франции, была бы прочна и договор, заключенный между победителем Европы и приверженцами республики, был бы священен и неистребим, если б герцог остался в Эттенгейме. Но вокруг императора собрались люди, которые уже мечтали о его падении, потому что обломками его власти соблазнялась их жадность. И теперь я должна говорить о том, как был введен в заблуждение тот, кто никогда не заблуждался сам, но, по несчастью, слишком внимательно слушал окружавших его.
Когда заговор Жоржа был раскрыт, прошло некоторое время, прежде чем схватили главных виновников его, то есть самого Жоржа и Пишегрю. Бумаги, найденные Ренье тогда министром полиции, возбудили множество других волнений и показали всю опасность; потому-то изыскания длились бесконечно, ими старались поддерживать в уме императора гораздо больше беспокойства, нежели мог бы представить себе он, с его благородным характером и сердцем. Эти бумаги, сколько я помню, относились к господину Дрейку, послу лондонского двора в Мюнхене. Вот одна фраза из письма его: «Совсем не важно, кто истребит зверя; довольно, если вы все присоединитесь к охоте, когда надобно будет умертвить его».
Раскрытие заговора и всех нитей его, которые обнаруживали каждый день, заставило полицейских агентов не только трудиться, открывая новые подробности, но и создавать самим себе опасности, преувеличенно важные и таинственные. Так, узнав о заговоре, они совершили ошибку, схватив прежде других заговорщика менее виновного и самого простодушного. Моро имел честь прежде других переступить порог тюрьмы, а сообщники его едва не ускользнули от преследования. В донесениях, которые со всех сторон подавали императору, беспрестанно упоминалось, что человек довольно высокого роста приходил в условленные места, известные агентам полиции; но благодаря ловкости заговорщиков в этих местах не находили никого. Описываемый человек завертывался в широкий плащ, а надвинутая на глаза шляпа совершенно закрывала лицо его, когда он шел по улице. Он был (как упоминали в донесениях) белокур, довольно бледен, очень худощав и благороден в обращении. Когда он являлся посреди заговорщиков, никто не садился без его позволения, и в манерах его, хотя дружеских, видна была некоторая горделивость. Полиция гадала, кто был этот человек. Собрали сведения в Англии, Германии, Швейцарии, и следствием всех изысканий стало следующее предположение: тот, перед кем стояли, склоняя голову, и кто скрывал свои поступки такой глубокой тайной, был непременно герцог Энгиенский. Это сказали Первому консулу и в подтверждение донесли, что герцог отлучается из Эттенгейма иногда дней на пять или шесть: двое суток для приезда из Страсбурга, столько же — для пребывания в Париже и еще двое — для возвращения. Между тем уже имели доказательство, что герцог приезжал в Париж 18 фрюктидора.
Все это также представили Первому консулу. Он нахмурился и некоторое время оставался в задумчивости. Эта возможность приезжать таким образом в Париж и тревожить его, Бонапарта, в самом его жилище показалась ему преступлением не только важным, но и чрезвычайно значительным для безопасности государственной. Я знаю, что решение, которое вырвали у него беспрестанными уговорами, опиралось всего больше на эти тревожные донесения.
Пишегрю был схвачен 28 февраля. Но дело о герцоге Энгиенском было уже задумано и почти начато, когда узнали, что таинственное лицо был Пишегрю, а не герцог, который никогда не приезжал в Париж, а проводил шесть дней своей отлучки на охоте или отдыхая там, где было ему приятнее. Но первое впечатление осталось неизгладимым, и хотя уже знали достоверно, что человек в плаще был генерал Пишегрю, однако возможность того, что и принц приезжал в Париж, тем не менее оставалась почти уверенностью.
Вот еще другой случай. Я слышала о нем от человека, которому говорил о нем сам Тюмери.
Вокруг Эттенгейма кружилось множество шпионов. Страсбургский префект Ши и генерал, возглавлявший этот департамент, использовали каждый свои силы, и полиция не знала покоя от их донесений. Один немецкий еврей, самый усердный из шпионов, прибежал однажды со словами: «В Эттенгейм приехал Тюмерье». Генерал, думая, что еврей на свой немецкий лад выговаривает имя Дюмурье, вообразил, что в Эттенгейм приехал генерал Дюмурье [142]. Можно представить себе, какое действие произвела на всех эта новость. Она только усилила решимость схватить герцога, который ездил в Париж и принимал генерала Дюмурье, приехавшего из Лондона!
Жюно нашел старых друзей Первого консула в сердечном волнении и беспокойстве и, конечно, разделил это со всею искренностью. Дюрок имел с ним продолжительный разговор, который открыл Жюно всю душу его и доказал, как любил этот честный, добрый молодой человек драгоценного для Жюно благодетеля. Но Дюрок был грустен, и Жюно разделил эту грусть, когда увидел Первого консула и от него самого услышал слова, уже сказанные им Дюроку.
— Ты дурно сделал, что оставил Аррас теперь, — сказал Бонапарт своему бывшему адъютанту. — Может статься, что этот арест, на который принудили меня согласиться, будет иметь последствия в армии, и потому каждый начальник должен быть на своем посту. Мой друг, ты отправишься назад сегодня же после обеда. Ты мне гораздо нужнее в Аррасе, чем в Париже. Ну, что тебе надобно?
Жюно глядел на Наполеона со слезами на глазах, и лицо его, от природы выразительное, отражало множество мыслей, которые теснились в его голове.
— Генерал, — наконец сказал он, — генералы Дюпа, Макон, Лапланш-Мортьер, мой начальник штаба Клеман — все эти люди с головой и преданы вам. Они и без меня прекрасно сделают то, что делал бы я в Аррасе. Позвольте мне занять прежнюю должность адъютанта вашего, генерал! Позвольте мне вместе со старыми военными братьями моими охранять вас! Пусть будет еще одно сердце, которое эти мерзавцы должны поразить прежде, нежели они приблизятся к вам.
