Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Гренадеры не были многочисленны — иногда руководитель отряда имел под своим началом лишь несколько человек корпуса. Я не буду терять времени и не употреблю во зло внимание моих читателей, описывая состав дивизии; скажу только, что, имея возможность узнавать от самих командиров лучших людей в их полках, Жюно требовал этих людей к себе, и таким образом знаменитый резерв аррасских гренадеров стал одним из прекраснейших отрядов во всей армии.

Первый консул отдал ему под начало четырех высших офицеров своей гвардии: генерала Макона, генерала Лапланш-Мортьера, генерала Дюпа и начальника штаба генерала Клемана. Генерал Макон был храбрый, благородный военный, человек прямой и честный, готовый всегда расплатиться двумя сабельными ударами за один. Генерал Дюпа был мужественный солдат. Он возглавил египетский поход, и в нем было гораздо больше храбрости, нежели деликатной вежливости. Генерал Лапланш-Мортьер, когда-то паж при дворе, был один из завоевателей провинциальных сердец — дурное армейское предание, которые выводит из терпения, не заставляя смеяться. Говорят, что он был храбр; но это не значило ничего. Храбрость казалась тогда обыкновенным делом, так что говорили о тех, у которых ее не было. Генерал Клеман — любезный, благовоспитанный, вежливый человек, республиканец, отличался искусством штабной интриги. Лимож — муж одной из самых милых моих подруг, и генерал Маньен — школьный товарищ Жюно и маршала Мармона, некогда мечтавший стать гусарским офицером, потом старшим хирургом, но бывший, в сущности, самым тяжелым и скучным из людей. Среди полковников некоторые были очень приятны в гостиной; но известно, что они получили свои чины от Наполеона не за успехи на балах; следовательно, в моем суждении могло бы отозваться предубеждение женщины, и я лучше буду говорить о признанных всеми их качествах.

Мы имели счастье встретить в Аррасе очень любезного префекта. Господин Лашез, некогда человек военный, был само гостеприимство и предупредительность. Он отличался умом, знал хорошее общество и, хотя был стар и дурен собой, однако встречал везде радушный прием. Жена его, которой он годился в отцы, была сама доброта. Она сделала дом господина Лашеза приятным не только для тех, кого здесь принуждены были принимать, иногда по обязанности, но и для своего старого мужа, нежно любимого ею и также любившего ее. По правде, в Аррасе мы с Жюно тотчас увидели, сколько было приятного и милого в этом семействе. Мы сразу приняли предупредительность супругов Лашез, и между нами вскоре установилась дружба, только укрепившаяся со временем. Префектура помещалась в великолепном доме, и господин Лашез, как старый собрат военных, тотчас по прибытии войск начал давать балы, обеды; мы платили ему тем же. Мы много развлекались, ездили на охоту и вообще жили в Аррасе весело, хотя дело шло своим чередом. Упомянув о деле, вспоминаю об одном из самых замечательных событий в истории военного мундира. Сам император вмешался в эту ссору, которая едва не завязалась между гвардией и гренадерами, и так как она отразилась после на всей армии, то я должна описать ее.

Жюно делал смотр. В тот день шел дождь, и у тех солдат, которые носили старые, даже хорошие шляпы (а их носили далеко не все), были они, нельзя не согласиться, самой глупой и даже неудобной формы. Жюно, скинув свое намокшее платье, сел в глубокое кресло, всунул ноги в домашние туфли и, думая о своих детях, как называл он гренадеров, вдруг начал говорить:

— Не надо этих шляп! Как ни надень их, угол всегда у них как желоб. Я не хочу их!

Накануне я получила от мадемуазель Депо из Парижа ящик и, как настоящая женщина, подумала, что Жюно говорит о моих шляпах, а потому очень спокойно отвечала:

— Я нахожу, напротив, что они очень хороши, и буду носить их. Да это и не твое дело: ты ничего тут не понимаешь.

Жюно, как все сильно занятые своею мыслью, не думал, что я могла говорить о каких-нибудь других шляпах, кроме шляп его гренадеров, и, глядя на меня с уморительным хладнокровием, прибавил:

— Очень бы желал я видеть тебя в них в такую погоду, как теперь! Один угол на носу, а другой посреди спины.

Я захохотала. Мы объяснились, и Жюно также посмеялся со мной, но шляпы с углами не шли у него из ума. Он задумал переменить головной убор своих детей и только размышлял, как бы привести в исполнение этот проект. Жюно хотел, чтобы во всей армии начались перемены, которые он сначала предполагал устроить в дивизии гренадеров.

Он желал, чтобы у всех линейных войск были только кивера, а у гренадеров шапки, как и у всей кавалерии, кроме драгунов с их касками. Но тут было затруднение: заставить обрезать косы во всей армии, потому что, надобно сказать, из-за этой-то всеобщей стрижки Жюно особенно преследовал шляпы, и ему всего лучше помогало естественное их неудобство.

— Гадко видеть, — говорил он, — в дождливый день мундир у солдата, покрытый беловатым жирным тестом от пудры; волосы едва держатся запачканной лентой; по лбу и по щекам струится белая вода, и все это прикрыто скверной, дурно связанной шляпенкой, которая не защищает ни от солнца, ни от ветра, ни от дождя. А за нее-то удерживают у солдата каждую неделю по десять су, которые гораздо лучше было бы употребить на белье и обувь. Будь волосы у него острижены, это принесло бы пользу здоровью, потому что ничего нет легче, как опрятно держать остриженные волосы. Следовательно, тут выгода со всех сторон.

Жюно говорил о своем проекте подчиненным генералам — все приняли его с восторгом. Уже давно, начиная с подпоручика до полного генерала, офицеры и генералы всей армии остригли себе волосы, и, мимоходом сказать, лишь генералы Ланн и Бессьер, одни из окружавших Первого консула, сохранили свою странную прическу [145]. Получив одобрение от своих офицеров, Жюно написал Наполеону, представляя свой проект и прося одобрения его. Тот со свойственной ему быстротой тотчас увидел, сколько пользы будет солдатам от исполнения этого плана; но он не хотел принуждать к нему, и Жюно получил в ответ приказание приехать в Париж для личного обсуждения этого дела. При встрече Наполеон сказал ему, что проект хорош и он желает видеть исполнение его, но не хочет, чтобы солдат принуждали стричь волосы.

— Убеди их, — сказал он, — но ничего не делай насильно.

Жюно говорил о новых шапках для своих войск, потому что проект стрижки относился пока только к дивизии гренадеров; но пример этих двенадцати тысяч должен был увлечь всю армию; так и случилось.

Получив свободу действий, Жюно, радостный, возвратился в Аррас и велел объявить в казармах, что те из солдат, которые решат остричь себе волосы, доставят ему удовольствие, но что он не принуждает к этому никого. На другой день аррасские парикмахеры отрезали больше двух тысяч кос, но вечером состоялись все же две дуэли, и Жюно услышал об этом с огорчением.

— Ты увидишь, что из этих несчастных дуэлей сплетут целую историю перед Первым консулом, — заметил он мне. — Скажут, что моя армия возмущается. Хорошо, что я описал Дюроку все дело, как оно есть, он не будет обманывать ни своего генерала, ни своих друзей.

В самом деле, случилось, как предвидел Жюно. Наполеон написал ему собственноручно записку, где были слова: «Жюно! Я согласился на твой проект, потому что он в самом деле полезен, но запрещаю тебе нефранцузское общение с солдатами. Я не хочу, чтобы в моей армии делалось что-нибудь сабельными или палочными ударами. До меня дошли неприятные слухи».

Но кто мог говорить о сабельных или палочных ударах? Жюно написал сначала Бертье, хотя был уверен, что информация шла не от него; но в военном департаменте могли иметь влияние люди, которые после стали там властителями и доказали тогда Жюно, как и всей армии, что любили только самих себя; впрочем, и это было сомнительно, потому что их ненавидели все.

Жюно написал Бертье и потом Первому консулу. Он описал события и заметил, что в таком многочисленном лагере, как его, при реформе или перемене, как бы ни была она малозначительна, удивительно, что произошло только две или три ссоры, да и то потому, что один солдат назвал другого стриженой собакой, а тот отвечал ему: уж лучше быть стриженой собакой, чем лысым в парике. Это были точные слова, сказанные двумя солдатами, которые дрались на дуэли на Капуцинской улице в Аррасе сразу после ужина, где напились пьяными.